Ярополк
Шрифт:
Шаманка страшно закричала, схватила обеими руками горящие угли, сыпала на курицу, на цыплят. Курица помчалась, полетела к ужасной голове, а за нею полетели… желтенькие цыплята.
– Все! – сказала Серехан, срывая с рук змей. – Великая царица, ты спасена!
Торахан выглядела здоровой, веселой. Столбы, жаровни, курицу с цыплятами унесли, пол вытерли.
– Душа моя излечилась, – сказала Торахан. – Я это чувствую. Вот кто бы тело избавил от свербенья.
– Дозволь посмотреть на твою болезнь, – сказала Власта из толпы
Тотчас двое служанок закрыли царицу занавесью. Власта осмотрела больную. У Торахан на руках и на ногах были застарелые лишаи.
– Это от какого-то зверя, – определила Власта. – За одно лечение избавлю от зуда, за шесть – пропадут. Но чтобы болезнь не повторилась, нужно двенадцать пользований.
– Лечи! – согласилась Торахан.
– Надобно собрать травы, изготовить снадобье.
– Так собирай, изготовляй!
– Но я – рабыня твоего повара.
– То – в прошлом. Повару за тебя заплачено.
Занавес убрали, и Торахан вспомнила о Баяне.
– Испытание твое было жестоким, но тебя хранит Бог. Я решила дать тебе в награду дом и рабыню, чтоб смотрела за домом. Твоей рабыней будет она.
И показала на Власту.
– Матушка?! – изумился Баян, но к нему подошли евнухи:
– Дозволенное время видеть повелительницу повелителей истекло.
Его тотчас повели смотреть дом, стоявший возле стены царицыного города. Дом был совсем крошечный, но с садом. Евнухи ввели хозяина в светелку и оставили.
Ни лавок, ни стола… Кошма на полу. Баян сел, не зная, что и думать.
И тут вошла Власта.
– Мама! – выдохнул Баян и припал к ее ногам.
Им не дали и слова сказать. Явились служанки, расстелили достархан. Подали горячий каймак [45] , плов из курицы и тыквы. Сказали улыбаясь:
– От великой царицы ее любимая еда, с тайною.
Баян вдруг понял: нестерпимо хочется пить. Потянулся налить каймаку, но матушка опередила, наполнила пиалу.
45
…каймак… – сливки, снятые с топленого молока.
Каймак был вкусный, приятно горчил.
– Плов я не хочу, – поморщился Баян. – С тыквой.
– Ты поешь. Плов с тыквой – любимое кушанье у хазар.
– Не хочу, – Баян замотал головой.
– А я поем, – сказала Власта, и голос у нее дрожал. – Я – голодна.
– Но ты была рабыней повара!
– Наш повар похваляется, что его рабы самые голодные в Хазарии.
Власта горсточки брала крошечные, но рука так и мелькала.
– Никогда такого плова не ела, – говорила она. – Ешь, а то мне стыдно. Я не могу остановиться…
Баян взял горсточку плова и почувствовал что-то тяжелое.
– Ты что?! – забеспокоилась Власта.
– Камень! – Баян сплюнул в ладонь.
– Бирюза! –
– Торахан – злая, – прошептал Баян. – Она – злая.
Слезы текли неудержимо, обильно.
– Баян, сыночек!
– Ты – ешь, – сказал он. – Ты ешь, а я поплачу. Дай мне поплакать. Я последний раз плакал, когда меня увозил Благомир.
И плакал, плакал. Смеялся через слезы и опять плакал. А Власта ела, мешая плов со своими слезами.
Судьба!
А поговорить им не пришлось. Явились посланцы от кагана: Баян был нужен во дворце владыки мира.
Пастушья ночь
Великий город Итиль стал как муравейник. Всполошились в одночасье и Ханбалык, и Сарашен, и город царицы, и город кагана. Пришло время летней кочевки.
Радовались хазары: кочевка для них праздник жизни, радовались остающиеся в городе – можно будет своей волей пожить. Радовались животные – их ожидали травы, травы, травы. Радовались рабы. В степи работой не уморят.
В пути каган ночевал и отдыхал в шатрах. Шатры ставили заранее. Один для обеда и для полуденного сна, другой для ночевки.
Рядом с каганом оставались только телохранители, постельники, повара, музыканты да Баян.
В первое утро каган Иосиф, послушав восемнадцатый псалом, радостно пропел строку:
– «День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание…» Как мудро, как прекрасно! А про солнце-то, про солнце! «Оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще: от края небес исход его, и шествие его до края их, и ничто не укрыто от теплоты его». Пошли, мой псалмопевец, поглядим на это дивное хождение.
Шатер кагана стоял в изумрудном урочище. По широкой впадине бежало несколько ручьев, щедро поивших землю. Над урочищем, как ресницы, стояли сосны с обеих сторон. Паслись табуны коней, резвились ласковые жеребята…
В урочище стояли три дня. Потом откочевали в степь. Цвели огромные колючки, степь была серебристой от полыни. Трава кололась, но кони и овцы находили ее съедобной.
– Сегодня ночью я буду пастухом, – сказал каган Баяну. – Не хочешь ли стать моим подпаском?
– Хочу, повелитель!
Отара была на водопое, когда Иосиф и Баян, одетые в высокие сапоги, в серые длинные рубахи до щиколоток, приехали к чабанам.
Баян сделал для себя открытие: овцы совсем не бестолковые, как о них говорят.
Они подходили к длинному корыту строго в очередь. Воду подавали из колодца колесом, которое вращали кони с завязанными глазами.
Напившись, животные, влача огромные курдюки, возвращались к отаре и стояли, как воины, ожидая приказа. Это был настоящий строй.
Чабаны нагрузили двух верблюдов дровами, водой, сами сели на осликов и уехали в степь.