Ящик водки. Том 3
Шрифт:
Представим себе двух китайцев, которые сменили гражданство. Один, допустим, получил паспорт США, а второй стал гражданином РФ. Когда первый объявляет, что он американец, — это не более чем констатация факта. Но если второй назовется русским, то это будет началом анекдота». Зыкина рассказывала мне, как пела с «Битлами» где-то на Западе. И звала в гости на дачу. Но у нее тогда на даче был ремонт, а дальше нас жизнь раскидала.
Еще осенью 96-го я съездил в Нижний и там познакомился с Немцовым, модным политиком, подающим надежды. Он был еще простой губернатор, молодой такой, задорный, кудрявый, сразу на ты, сразу доверительно. Впервые меня видя. Молодец! Репортерская хватка. Вот так репортер должен работать: делать вид, что сто лет с тобой знаком. Вот так и надо работать с электоратом!
Я еще долго разговаривал с мамой Немцова — Диной Яковлевной.
Я тогда в заметке нагнал жути — что вот, ребята, ваш будущий президент. И еще уточнил, что страной нашей много кто покомандовал, она уже дозрела до президента-еврея. Немцов, кстати, в то еще время, предвосхищая Путина, летал на каких-то истребителях. И там был хороший ресторан «У Витальича». На пешеходной улице типа нашего Арбата. У них такие были вышколенные официанты и свежая рыба, каких в Москве тогда не было.
Свинаренко: К концу 96-го начался новый проект — журнал «Столица».
— Да помню я. По-моему неудачный был проект.
— Как денег не приносит, так сразу — неудачный? Что вы за народ такой — бизнесмены! Все бы вам бабками мерить! А масса людей до сих пор полагает, что «Столица» — это был прорыв. (При том, что я свое мнение оставлю при себе.)
— Журнал был с претензией на некую новую эстетику. Охлобыстин там писал… Я помню. Это была смесь литературы с журналистикой. А ты что, ушел в эту «Столицу»?
— Не ушел, это был все один издательский дом. А в «Столице» я был собкором в Америке. В городе Москва, что в штате Пенсильвания. Яковлев предложил мне туда уехать, пожить там, поработать, пописать для журнала — и после из этого сделать книжку. Что я и сделал.
— Ты год ведь там прожил.
— Год, но я так часто летал в Москву (state Россия), что не выпал из этой жизни с Это был великолепный график.
— Сколько раз в год ты был в русской Москве?
— Месяц там — месяц тут. Я успевал жить две жизни. Если б не уезжал из России, не сочинил бы заметок в «Домовой» больше, чем я их реально написал. С другой стороны, если б я безвылазно сидел в Америке, то написал ту же самую книжку, не более того. А так я сделал две работы. Пятилетку в четыре года. В три смены двумя руками за одну зарплату. По-хорошему, вообще только так и надо жить. Две недели в месяц делать одну работу, а две — совсем другую. Причем лучше в другом городе, если не в другой стране. Уезжая отсюда, я оставлял одни ключи, документы, блокноты — и брал все другое. И жил после месяц в другой стране, в другом доме, ездил на другой машине по другим дорогам, говорил на другом языке и видел других людей. Валюта, правда, была все та же.
— Можно было и вторую семью завести.
— Не, ну это уж на хер.
— А что ты там делал, в Пенсильвании?
— Жил. Писал заметки и слал в Москву. Встречался с местными, разговаривал с ними. Население 3000 человек… Ну, всех поголовно я не знал, но что касается адвокатов, журналистов, ментов, врачей, бизнесменов, библиотекарей, пожарников — то с ними со всеми я регулярно выпивал. Я написал про все, что представляло мало-мальский интерес.
— Я читал.
— Да? Ну я тебе просто концепцию рассказываю. Не все, правда, получилось. К примеру, не удалось мне взять интервью у местной знаменитости — карлицы ростом 1 метр 10 сантиметров: она в возрасте 99 лет умерла сразу после моего приезда. Но моими персонажами стали охотник на медведей, девелопер, мисс Москва, хозяин стриптиз-клуба, ветеран Вьетнама и прочие достойные люди. Там Москв много ведь, в Штатах. Двадцать с чем-то. А ту я выбрал по такому признаку: она была ближе всех к цивилизации. До Washington bridge, а это уже въезд на Манхэттен, было от моего дома 111миль — строго на восток по 80-му фривею. Полтора часа езды, если без пробок. И я туда все время ездил. Чуть не каждые выходные. Заезжаешь, значит, с моста на, чтоб не соврать, 176-ю улицу, и вниз, то есть направо. Там вскоре черный негритянский Гарлем, с чисто советским антуражем: пыль, какие-то ошметки кругом валяются, грязные ржавые машины, потерянные глаза у прохожих, одеты они кое-как, подозрительные типы роются в мусорных контейнерах, идут и едут на красный свет… Чем ниже по Манхэттену, тем
— А ты к Роме Каплану на Манхэттен ехал, в ресторан «Русский самовар»?
— В том числе. Хороший кабак у него. Потом еще Брайтон… Пельменная «Капуччино». Кафе «Париж». Ресторан «Континенталь». Ну, да это все тебе известно. Может, комментарий про это написать?
— Да ты уж книжку написал.
— Ну да. Долго, кстати, я ее писал… Два года. Правда, без отрыва от производства.
Комментарий Свинаренко
Я тут коротко процитирую предисловие к той книжке; я в нем объяснял, что за смысл был в той затее. Зачем я в Америку поехал и почему из нее вернулся. Сегодня и самому забавно это перечитывать. Тогда, в 96-м, жизнь была другая — простая какая-то, наивная.
«Долго я мотался по американским дорогам и проселкам. Порой, руля долгими осенними вечерами по пустынным степным трассам, я начинал задумываться о бессмысленности затеи, а на ночном привале в очередном обшарпанном мотеле вблизи нищей индейской деревушки — она и вовсе стала представляться безумной. Лежишь в кровати, пьешь пиво, смотришь телевизор, за окном ветер воет… Казалось, что ничего не выйдет, что напуганные со времен „холодной войны“ провинциалы будут сдавать меня в ЦРУ как советского шпиона и уж точно уклоняться от дачи показаний мне — потенциальному противнику, вражескому заокеанскому журналисту, очень подозрительно заброшенному в глубокий тыл сверхдержавы — оплота НАТО.
Но, как это ни странно, ни одного привода в ЦРУ у меня не было.
Ну вот, объехал я пол— Америки, насмотрелся этих Москв, выбрал себе одну и засел, зажил в ней…
Жил, жил — и вдруг вижу: американцы в целом милые и симпатичные люди! Мне было очень уютно в их тихой провинции. Вообще страна у них приятная, терпимая, теплая, почти родная, считай, и не заграница вовсе, — вот уж где себя не чувствуешь чужим. Наверное, я даже попросился бы к ним жить. Если б за время своей экспедиции не осознал некоторых важных вещей… Я, к примеру, казался себе там дворовым хулиганом, что пришел пообщаться с профессорскими детьми, — те умеют на скрипочке… Да, поначалу любопытно, все чистенькое, кругом обхождение с манерами, то-се. Однако погостил и хватит, ведь, грубо говоря, своих хулиганских дел куча — прогуливать школу, курить в туалете, отливать кастеты, драться после шестого урока, грязно домогаться отличниц, учиться свистеть и пробовать портвейн… Ведь жалко себя, зачем же вымучивать политически корректное поведение, пить помалу и вечно улыбаться? Зачем же так скучно проводить жизнь, которая и без того коротка? Я вернулся и долго — неделю! — со странной извращенной жадностью рассматривал лица граждан России — насупленные, как у обиженных детей, с азиатскими родными скулами, со следами отдельных излишеств, без импортной political correctness и без вежливых улыбок, — простые, честные, какие есть. И у вас есть, и у меня…
Автор этой книжки в процессе ее написания получил вполне уникальный опыт. Да, толпы народу знают про Америку больше, чем я! Но! Они оттуда не возвращаются, чтоб рассказать своим. Да и скучно им было бы писать для чужих, а вам — читать, что чужие пишут про чужое. Они заполучают это свое большее знание тогда, когда уж поздно: точка невозвращения пройдена, человек уже приступил к прощанию с прошлой здешней жизнью, он в душе уже почти совсем новый американец. Еще не чужой, но уже и не свой — как пациент на операционном столе, когда хирург меняет ему пол.
Разумеется, у нас мало кого интересуют чаяния и заботы как природных американцев, так и эмигрантов, — это узкоспециальные области чьего-то сугубо корыстного интереса. Но не могут нас не взволновать странные истории, которые случились с человеком, лишь на время заехавшим пожить в американский город под названием Москва. Она, эта Москва, только и оправдывает в наших глазах внимание, уделенное текущей вокруг нее американской жизни.
Уехать — это всегда немного умереть. А уехать далеко и надолго, да и тем более в такую культовую страну, как Америка, — это значит достаточно сильно умереть. Так что мои записки — это как будто мемуары про клиническую смерть, причем не одноразовую, а периодическую (наподобие СМИ), такую, когда туда-сюда, туда-сюда, когда то и дело меняешь точку зрения, когда не успеваешь потерять интерес к нашей земной жизни в России… Я непременно раз в месяц перелетал через океан, чтоб не оторваться необратимо, чтоб навеки не поддаться наркотическому воздействию американской жизни, чтоб оставить путь к возвращению…»