Ясные дали
Шрифт:
А подошедший тракторист, высоченный парень с чумазым скуластым лицом, пробасил:
— Так что вы тем же маршрутом шагом марш назад, по домам. А то попадете в режущий аппарат, как перепелки.
Ребята приуныли. В синем знойном поднебесье купались жаворонки, задыхаясь от песен.
— Ну, а хоть прокатиться на комбайне можно нам? — попросила Тонька.
— Хоть и не положено никого возить на машине, но до дороги, видно, придется довезти, — сказал комбайнер.
Мальчишки проворно разместились на тракторе и на комбайне, но девчонки не осмелились приблизиться к гудящим и лязгающим машинам и шли поодаль.
— Тоня,
Та отмахнулась, и мы видели, как она взбежала по лесенке на площадку, встала рядом со штурвальным, положив руки на колесо штурвала и победоносно оглядываясь на нашу подводу.
Перед уходом Тонька крикнула комбайнеру:
— Дяденька, если вам какая помощь понадобится, вы не стесняйтесь, зовите нас — мы мигом прибежим!
Сначала мы возили зерно от комбайна к току, затем с токов на ссыпной пункт. Палило солнце. Сколько концов сделали мы по своему полю, сколько рейсов совершили от токов на пункт «Заготзерно»! Пятнадцатикилометровый путь мы изучили наизусть, знали все овражки, все изволоки, повороты, кусты, деревья, одиноко стоящие у дороги. Закроешь глаза — и сразу видишь потоки зерна, поля, медленными кругами вращающиеся по обеим сторонам пути, слышишь отчетливый стук лошадиных копыт.
Сдав лошадей, мы не спеша шагали с колхозного двора к дому. Тело, налитое усталостью, сладко гудело, напоенные зноем веки смежались, вечерний покой вместе с прохладой вливался в душу, вызывая ощущение счастья. Никита, перекинув рубашку через плечо, молчит, тихо улыбается своим мыслям: за день мы наговорились вдоволь.
Завидев нас издали, Тонька неслась навстречу, протискивалась между нами и, заглядывая в глаза то одному, то другому, заботливо спрашивала:
— Намаялись? Сейчас я принесу холодной воды, умоетесь…
А нам ничего не хотелось, только бы лечь и замереть до зорьки, пока деревенский горнист — петух — не протрубит подъем.
…В конце августа мы собрались домой, на завод. Тонька побежала в колхоз за лошадью, а мы спустились к Волге искупаться напоследок и проститься с Митрошей-бакенщиком. Он сидел на лавочке возле своей избушки и чистил рыбу, точно строгал полено. Спутанные волосы падали ему на лицо, земля под ногами была усеяна рыбьей чешуей.
— Проститься пришли, дядя Митроша, уезжаем, — сказал я подходя.
Проводив нас до подъема, он остановился.
— Трудно мне в гору-то, не осилю. — Вдохнув дым папиросы, подержал его в груди, выпустил двумя синими струями через нос, сказал хрипловато: — Надо бы вам что-нибудь хорошее сказать в дорогу-то, веселое, да не мастак я на такие речи. Завидую я вам — все у вас впереди, а при зависти хороших слов не жди. — Он засмеялся громко и неожиданно, показав нам ровные желтоватые крепкие зубы, потом провел ладонью по бороде, точно стирая смех, приказал: — Ну, идите… — опять засмеялся и крикнул вдогонку: — Счастливо! Не спотыкайтесь!
Вверху, между двумя стволами березы и липы показалась Тонька. Она, должно быть, долго искала нас и вот, найдя, звонко и обрадованно закричала:
— Где вы разгуливаете, шатунные?! Все ждут вас!.. — и, схватив нас за руки, точно боясь, что мы скроемся от нее опять, потащила к дому.
В проулке уже стояла и пофыркивала лошадь, запряженная в телегу. На ступеньках крыльца сидел Трофим Егорович; мать стояла рядом с ним и выжидательно следила, как мы приближались. Она была в новом сарафане, чистой кофточке и белом выглаженном
— Идите-ка сюда, молодцы, — позвал нас Трофим Егорович, поднимаясь навстречу и подводя нас к загруженной подводе. — Это все ваше: заработали, — и, обходя воз, председатель стал перечислять неторопливо и немного торжественно: — Это вот белая мука для блинов, булочек, — пусть мать Никиты стряпает. Это яблоки: «белый налив» сейчас будете есть, чтобы не испортился, а боровинка с анисом могут полежать. И дыни тоже в дороге дойдут. В этой корчажке мед — не опрокиньте. Тут яйца на дорогу. Здесь две курицы вареные. Ну, а в этом мешочке семечки для забавы… И еще вам, ребята, спасибо велели сказать колхозники за работу, за помощь. Работали вы хорошо, безотказно. Вот я и говорю: спасибо вам!.. — Он улыбнулся. — На будущий год опять приезжайте. А теперь до свиданья, недосуг мне… — Он по очереди обнимал нас. — Ну, счастливо… Живите там… — и ушел.
Тонька забралась на воз: она вызвалась сопровождать нас до пристани.
— Поехали, что ль? — крикнула она. — А то опоздаем!
Мать погрозила ей:
— Вот я тебе дам «поехали»!.. Слезь! Посидеть надо, помолчать, а потом уж и ехать.
— Чего мне слазить-то? Я и здесь сижу.
Мы сели на ступеньки рядом с матерью, замолчали. Петух взлетел на изгородь, три раза пропел и, слетев, гордо зашагал к курам. Островерхие сосны и ели, стоящие за Волгой на холмах, напоминали гребень, и облака, как бы прочесанные им, то пышно клубились, кудрявились, то белыми шелковистыми волокнами тянулись вдоль всего неба. Желтый лист плавно поколебался в воздухе и мягко лег к ногам. Озабоченно поджав губы, мать напряженно глядела перед собой. Тонька покосилась на нее и проворчала:
— Ну, сейчас зальется…
Но мать не заплакала; очнувшись от раздумья, посоветовала:
— Вы уж не расставайтесь, не ссорьтесь… Митя-то горячий, невоздержанный — ты, Никита, его одергивай, коли что не тай…
— Мы теперь друг без друга никуда, тетя Таня, — заверил ее Никита весело.
— Сергею Петровичу поклон от меня передайте. Скажите: кланяется, мол, тебе мать моя… Ну, с богом!
Мать поцеловала нас и отпустила.
Должно быть, только моя мать может так провожать. Она не плачет, не просит писать… Встанет и, склонив голову на бочок, молча смотрит вслед так, что сердце разрывается от невыразимой тоски и жалости к ней. И охватывает жгучее желание кинуться назад, сжать ее в объятиях и всю зацеловать, такую близкую, родную, печальную, ее глаза, волосы, выбившиеся из-под платка, каждый палец на руках, каждую жилочку…
— Погоняй, Тоня! — крикнул я, вскакивая на воз.
— Помни, что отец-то говорил… — послышался голос матери, когда я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на свой дом, на свое детство.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Первым, кого мы встретили по приезде на завод, был мастер Павел Степанович. Смущенно покашливая, он топтался среди вещей, раскиданных по щелястой платформе, — баулов, мешочков, узелков, кошелок и корчажек, — не зная, за что взяться. Лицо его как будто еще более усохло, съежилось, только глаза сияли молодо и по-мальчишески задиристо. На лбу под козырьком кепки поблескивали стеклышки очков в железной оправе.