Ясные дали
Шрифт:
— Ты рассуждаешь, как младенец, — осуждающе покосился на него Санька. — Зачем ему баян?
— Погодите спорить, — вмешался Сергей Петрович. — Я думаю, всякая вещь, с любовью изготовленная руками ребят, для Сталина будет приятна. Учтите только одно: участие в изготовлении подарка — большая честь для каждого. Запомните это, пожалуйста! То, что вы предлагаете, может сделать один-два человека или небольшая группа, скажем, столяров. А я уверен, что другим тоже захочется показать свое мастерство. Значит, надо придумать такую
— Может быть, радиолу? — неуверенно предложил Никита.
— А сможете? — живо спросил Сергей Петрович.
— Сможем, — решительно ответил Санька. — Среди слесарей и электриков найдутся механики и радисты.
— Хорошо, — согласился Сергей Петрович. — На этом и остановимся. Я попрошу одного инженера-радиста, он кое-что подскажет.
Несмело постучав, в дверь просунул голову Павел Степанович. Один из рабочих, выйдя из парткома, встретил мастера на улице, известил его о нашем совещании у секретаря, и вот он очутился здесь.
— Здравствуйте, Павел Степанович! Заходите, вы очень кстати: обсуждаем важный вопрос!..
— Слышал, товарищ Дубровин, — опередил его мастер и повернулся к нам; морщинки на его лице как будто разгладились, глаза засияли молодо и одухотворенно: — Не знаю, что вы наметили. Но это должно быть произведением искусства! Поняли? Чтобы Иосиф Виссарионович сказал, что у вас… это самое… золотые руки, — строго и с важностью напомнил нам Павел Степанович.
— А разве вы не уверены в своих учениках? — спросил Сергей Петрович.
Мастер приподнял палец:
— Вы их, может быть, не знаете, товарищ Дубровин, а я их изучил досконально. Они все сделают! Вот, к примеру, Фургонов… Талант! Голова не шибко развита, а рукам — цены нет. Или вот Ракитин, Кочевой, да и Маслов тоже…
Узнав о том, что мы решили изготовить радиолу, мастер поддержал:
— Что же, подумаем, поспорим и… это самое… сделаем.
— Сами понимаете, Павел Степанович: это должно быть сделано очень хорошо, — заметил Сергей Петрович, задев самолюбие мастера.
Палец Павла Степановича дотронулся до кармашка гимнастерки секретаря парткома:
— Товарищ Дубровин, вы не знаете, что такое дерево. В руках мастера оно дышит…
Опять позвонили. Сергей Петрович снял трубку и стал слушать. Я заметил, как выражение лица его сразу же сделалось недовольным, сердитым, черные глаза зажглись мрачноватым огнем. Положив трубку, Сергей Петрович снял с вешалки шинель и, застегивая пуговицы, наказал Никите:
— Все, о чем мы здесь говорили, обсудите на комсомольском собрании. Это задание должно многих подтянуть в учебе. Понял, о чем я говорю?..
Никита быстро привстал и ответил поспешно:
— Понял, Сергей Петрович. Завтра же и проведем.
— Если выпадет минута, зайду.
После его ухода наступило неловкое молчание, какое появляется
— Ах, вы!.. Ну, теперь… это самое… не плошайте!
Мелкими, но спорыми шажками он направился в сторону рабочего поселка, все еще удивленно покачивая головой.
Открытое комсомольское собрание происходило в красном уголке общежития. Никита прочно, по-хозяйски сидел за председательским столом и, положив перед собой руки, сжатые в кулаки, спокойно, несколько хмуро оглядывал присутствующих. Ворот его косоворотки был расстегнут, пиджак висел сзади на спинке стула. Рядом с ним — Лена; подбородок ее, как всегда, горделиво приподнят, из-под приспущенных век пробивался радостный свет глаз. Примостившись на уголке стола, Павел Степанович читал какие-то листочки, исписанные мелким почерком. Чугунов пристроился возле пианино и изредка, по старой привычке, покрикивал на особо шумливых:
— Цыц!
Несколько часов назад директор школы зачитал нам приказ о выпуске трех групп через шесть месяцев: вступали в строй новые цехи, заводу нужны свежие силы. Несмотря на то, что вопрос этот был решен окончательно, учащиеся продолжали обсуждать его и волноваться.
— Все-таки несправедливо это, товарищи, — размышлял Болотин, стараясь найти поддержку себе. — Набирали — обещали учить, программу наметили… И вдруг — на тебе! — через шесть месяцев…
— И за этот срок программу пройдем, — ответил ему Санька. — Не надо только хныкать.
— Это нереально, — возразил Фургонов, вставая и возвышаясь над сидящими товарищами. — Если взять одну практику, может быть, вытянем. А по части теории нереально. Я не берусь.
— Почему же нереально? — спросил Никита. — Если потребуется, то и теорию вытянем. Не забывай, что мы комсомольцы.
Фургонов усмехнулся, мотнул головой:
— Думаешь, у комсомольцев мозгов вдвое больше? Я этого за собой не замечаю, хоть я и комсомолец.
Развязный вид Фургонова, пренебрежительный тон его, а главное, то, что слова его находили отклик среди некоторых учеников, возмутили меня; надо было его осадить, и, встав, я сказал громко и отчетливо:
— Ну какой ты комсомолец? Что в тебе комсомольского-то? Учишься из-под палки. Беспорядок вносишь везде, на это ты мастер! У тебя комсомольский — один билет. И тот — дай срок! — отберем.
Фургонов задохнулся, лицо его вытянулось, щеки и шея стали наливаться краской; перегнувшись через головы сидящих, он спросил:
— А ты мне его выдавал, билет-то?
— Комсомол выдал, комсомол и отберет.
— А вот этого не хочешь? — Он сунул мне в лицо фигу и повертел ею перед моими глазами. — Видал?!