Ясные дали
Шрифт:
Я влетел по лестнице на крыльцо, отпер дверь своим ключом и остановился на пороге, удивленный: в кухне горел свет, хотя было уже поздно, не могла же Павла Алексеевна, такая щепетильная, экономная, забыть погасить. И тут до боли знакомый голос и смех будто ударил в грудь: так бывает, когда из далекого прошлого, чаще из детства, протянется незримая рука, схватит и сожмет сердце, вызывая тысячу ощущений — смятение, радость, беспокойство, недоверие. Я зажмурился и тряхнул головой —
За столом сидела моя сестра Тонька. Она изумленно воскликнула: «Митя!», поставила блюдце с чаем и вскочила. Что такое? Это не Тонька. От прежней девчонки с косичками не осталось и следа, разве только огромные и серые, в тяжелых и каких-то дремотных веках глаза, в которых сейчас светилось столько торжества, ликования, любви… Передо мной стояла крупная девушка с привлекательным свежим лицом, загорелым и обветренным; кончик носа шелушился. Она медлительно повела взглядом на умиленную Павлу Алексеевну и сдержанно, с мягкой, женственной повадкой протянула ладонь пальцами книзу:
— Здрасте, Димитрий Александрыч.
Затем махнула рукой на всю эту церемонию и стиснула мою шею в своих объятиях, щедро награждая меня звучными поцелуями. Я едва отбился от нее. Тоня на шаг отступила от меня и произнесла смущенно и в то же время как-то победоносно:
— Вот — приехала…
— Вижу.
Прочитав в моем взгляде вопрос, а возможно, и замешательство, она тут же уточнила:
— К тебе.
Только сейчас, в эту минуту, я почувствовал смертельную тоску по ней, Тоньке, и по матери.
Павла Алексеевна суетилась, взволнованная нашей встречей, приговаривала растроганно:
— Вот и дождалась… Вот и пришел… Вот и увиделись — братик и сестрица. Милые вы мои!..
— Где твои вещи? — спросил я Тоню.
— У меня нет вещей, — поспешно ответила она и развела руками, как бы говоря: я вся тут, какую видишь, такую и принимай — в сатиновом полинялом платьице с пояском, скрученным в веревочку, в небольших нечищенных сапожках; ватная тужурка и клетчатый бумажный платок лежали на стуле.
— Как же ты ехала? — спросил я, сбитый с толку, обеспокоенный. Тоня засмеялась, открывая оба ряда белых ровных зубов:
— Без билета.
Позже я узнал, как она очутилась здесь.
…Несколько парней и девушек, в том числе и Тоня, возили колхозный хлеб на элеватор — на станцию Московско-Казанской железной дороги, в сорока километрах от села. Сдав зерно, ребята, перед тем как пуститься в обратный путь порожняком, обычно заворачивали к чайной закусить самим и покормить лошадей.
Один раз на станции надолго задержался московский поезд — ждал встречного.
— Девчата, пошли глядеть, какие люди едут, — сказала Тоня подружкам и побежала к платформе, махая кнутом.
— Чего на них глядеть — люди как люди, — отозвалась Агаша Кувакина, краснощекая толстуха, но за Тоней все-таки пошла, даже Кланю Ботову
Девушки прогуливались вдоль вагонов, заглядывая в окна, задерживаясь у подножек; пассажиры покупали с рук малосольные огурцы, жареных кур, молоко…
Возле одного вагона толпилось несколько военных без головных уборов, судя по голубым петлицам — летчики, молодые, беспечные и задиристые. Девушки замедлили шаг и, летчики, смеясь и заигрывая, обступили их плотным кольцом. Один из них, Афанасий, долговязый, черный, с большим горбатым носом, в распоясанной гимнастерке, в тапочках вместо сапог, попытался с шутливой бесцеремонностью обнять Тоню.
— Как зовут, красотка? Подари поцелуй, увезу его в Москву, на память.
Тоня нетерпеливо отстранила его и предупредила беззлобно:
— Не хватай. А то вот ожгу кнутом — будет тебе память! — и замахнулась кнутовищем. Летчики дружно засмеялись.
— Хлещи его, как мерина!
— Ух, сердитая какая! — Афанасий с опаской покосился на Тоню.
Агаша ответила:
— А чего на вас глядеть? Дай вам только волю.
— Сколько пудов выжимаешь одной рукой? — спросил ее Афанасий. — Пудов пять, не меньше?
— Сколько выжму, все мои. — Агаша шепнула что-то Тоне на ухо, и обе прыснули.
— Что вы тут делаете, девчата? — более мирно спросил худенький и юркий летчик.
Мечтательная Кланя смотрела на красивых военных с немым благоговением — она была покорена.
— Мы хлеб привезли, — разъяснила она смущенно. — Вон наши лошади.
— У-у, лошади! Не девичье это занятие — возиться с лошадьми. Едемте с нами в Москву.
— Билеты не успели закупить.
— Давайте меняться: мы на поезд, а вы заместо нас — на телегу.
— Можно и без билетов.
— На штраф денег не заработали.
— Мы вас спрячем, никто не увидит. Едемте.
— Ну вас! Еще завезете куда-нибудь да бросите. Не вернешься.
Долговязый Афанасий торжественно заверил:
— Вы поступите под охрану и защиту бойцов Военно-Воздушных сил РККА, как важнейшие государственные объекты!
В это время с подножки спрыгнул еще один летчик, в гимнастерке без ремня, заметно отличающийся от остальных; четкие и приятные черты лица, застенчивая улыбка, пристальный взгляд живых, умных, нетерпеливо поблескивающих глаз определяли его горячность и мужественность. Афанасий указал на него:
— Вот вам лучший страж: Герой Советского Союза лейтенант Караванов! — Он повернулся к лейтенанту: — Погляди, Андрей, какие замечательные девушки! Хотим забрать их в Москву. Не возражаешь?
— Наоборот, приветствую, — отозвался тот шутливо.
Тоня замерла: она глядела на Андрея в упор, сине-зеленые глаза ее расширились еще больше, потом сузились, довольная и загадочная улыбка раздвинула полные губы. Упрямый взгляд этот и странная девичья улыбка смутили Караванова, рука невольно застегнула пуговицы гимнастерки, пригладила жесткие волосы. Тоня с решимостью подступила к нему вплотную: