Ясные дали
Шрифт:
— Не успокаивайся. Не ленись искать, повторять… Один талант без труда, недорого стоит… Лев Толстой переписывал «Войну и мир» семь раз. Эпопею! И не диктовал ее машинистке, а каждую буковку выводил своей рукой. А Суриков сделал сотню этюдов, прежде чем написать «Боярыню Морозову»…
Николай Сергеевич отыскивал во мне что-то еще не ясное мне самому, и когда сцена получалась верной и убедительной, то одобрял кратко:
— Хорошо, Дима, хорошо!
Нет награды дороже этих слов!
К Широкову Столяров присматривался все пристальнее и строже — Леонтий менялся на глазах. С первых дней экспедиции я заметил, что с ним происходит неладное. Очутившись в новой обстановке, почуяв
Однажды в полночь я нашел Леонтия в чайной в обществе Сердобинского, Яякина и еще троих.
Сдвинув на середину стола бутылки и кружки, положив перед собой локти, они поглощенно слушали Яякина.
— …И вдруг не повезло, — говорил он хрипловатым драматическим голосом, будто исполнял монолог; мешки под глазами надулись. — Ролей нету, одну сыграл — плохо, вторую сыграл — тоже не туда… Дачу построил — место оказалось заколдованным. Не веришь? Слушай! Как ни войду в дом, на пороге обязательно споткнусь, чашку или тарелку возьму, раз — и на пол, вдребезги! Гость возьмет, и у него: раз — и на пол! Всю посуду перебил, из черепков ели, словно кошки. Расскажи это кто другой, не поверил бы. А тут на себе испытал. Стал я докапываться, почему такое? Кто тут жил раньше? Оказывается, поп. И у него тоже посуда билась, и он на пороге спотыкался. В чем дело? Ему, братцы, черти мерещились. Вон как! С ним на этом месте жили черти. Да, да, черти! Но вот что странно: дом тот, поповский, сгорел. И они должны были сгореть. Ведь так? Но нет, не сгорели, переселились в мою дачу. И я понял — во время пожара один из чертей был в командировке. И развелось их опять тьма! Пришлось дачу продать.
«До чертей допился», — невольно усмехнулся я, подходя вплотную к столу.
Яякин сразу догадался, почему я здесь.
— За Леонтием? — Он тронул Широкова за плечо и крикнул ему в ухо: — Твой надзиратель! — Повернулся опять ко мне: — Не пойдет он, ему с тобой не интересно. Место актера — в буфете! Хорошо сказано, но, к сожалению, не мной. У таланта одна и неизменная спутница — рюмочка с тоненькой талией. Вот такая… Все великие люди — артисты, писатели, музыканты — пили, потому что от пресной пищи их тошнит, они любят, что поострее, что обжигает… Не приобщившись к вину, не познаешь размаха русской души, своей души!
Я не раз слышал эту утешительную «теорию» людей слабой воли и бездельников. В этом крылось что-то насмешливое и глубоко оскорбительное для человека. В тот момент я почти ненавидел Яякина.
— Что ты смотришь на меня так? — спросил он. — Осуждаешь? Героем себя мнишь?.. Я тоже был героем. Ты еще под стол пешком ходил, а я уже играл главные роли. И в каких картинах! — Скривив в улыбке губы, он мечтательно прикрыл глаза и стал загибать пальцы: — «Карусель», «Черная маска», «Крест и маузер», «Город взят
Я был поражен, услышав последнее название. Неужели тот веселый, смелый человек, который ушел по шпалам в город на рабфак и увел за собой меня, был он, Яякин? Я пристально вгляделся ему в лицо — хотелось уличить его во лжи. К сожалению, это был он, только постаревший, опустившийся и, видимо, отчаявшийся… И мне по-настоящему страшно стало за судьбу Широкова. Мелькнула на миг горькая и насмешливая мысль: «Меня Яякин через картину влек на учебу, а Леонтия вот толкает в омут…»
— Иди домой! — Я сильно встряхнул его за плечи.
Леонтий медленно поднялся, рубец на щеке сделался пунцовым, пряди волос нависли на глаза.
— Уйди отсюда, старик, — сказал он мрачно, помедлил немного и вдруг улыбнулся широко, просительно, как-то даже беспомощно: — Правда, Дима, уходи, по чести прошу.
Сердобинский тоже встал, он был трезв:
— Мы скоро придем. Не беспокойся… Пива хочешь?..
Яякин огорченно покачал головой, как бы ища у меня сочувствия:
— Теперь меня стороной обходят. Только кричат изредка…
— Это потому, что вы в свое время возомнили о себе больше, чем вы есть на самом деле, — сказал я, не столько для него, сколько, пожалуй, для себя, для нас, молодых. — Поднялись чуть и уж думаете — достигли бог знает какой высоты. Чем живут люди вокруг — вам наплевать. Вот и получилось: зритель-то ушел вперед, а вы остались сидеть на своей высоте. А догнать его лень, учиться надо…
Яякин пытался возразить что-то, но я не стал слушать, ушел…
Утром меня разбудила Нина, постучав в окошко. Было рано. Леонтий сидел на койке сгорбившись, запустив в волосы обе пятерни, и изредка со стоном вздыхал; возможно, он и не ложился совсем, видимо, страдал, выглядел каким-то серым, постаревшим. Нина взобралась на подоконник, свесила ноги на улицу. С наивной горячностью пыталась она образумить Леонтия, взывая к его совести:
— Ты начинаешь свой актерский путь не с той ноги… Молодой, красивый — ведь ты очень красивый, Леонтий, мужественно красивый, — и вдруг водка… самое унизительное, что может быть у человека… Эх, ты!
— Не надо ничего говорить, Нина, сейчас я злой. В другой раз скажешь, ладно? — Леонтий через силу улыбнулся ей, расслабленно и виновато, как бы говоря: столько вокруг приятных и в то же время опасных соблазнов, устоишь ли?
— Не забывай, что ты секретарь комсомольской организации школы, — напомнил я.
Широков норовисто тряхнул головой и промычал что-то невнятное. Анатолий приподнялся на локте:
— Что же, по-твоему, секретарь из другого теста сделан? Ему и с друзьями посидеть нельзя? Вам хорошо вдвоем: лирика, горные вершины, звезды, поцелуи… А нам что делать? — Он старался оправдать Леонтия, поддержать.
— Замолчи ты! — крикнул Широков. — Без пошлостей не можешь! — Взял полотенце и, сгорбившись, побрел к реке умываться.
— Надо что-то предпринять, Дима, — сказала Нина, провожая его взглядом. — Иначе будет плохо…
Сердобинский засмеялся, мотая всклокоченной головой: Спасители!.. О себе заботьтесь… Ну, вставать, что ли? Нина кинула мне «Комсомольскую правду» и спрыгнула с подоконника.
— Саню твоего напечатали, почитай. Я подожду тут.
Я схватил газету, развернул и сразу увидел подвальный очерк «Вдоль большой реки». Он начинался так:
«Издавна говорится: хочешь знать Россию, хочешь знать душу и характер русского народа — поезжай по Волге. Проедешь по ней, будто тысячу книг прочтешь, сотню симфоний прослушаешь. Славна великая река событиями, славна героями, славна песнями».