Ясный берег
Шрифт:
украшала. Притом тетя Паша ревновала Лукьяныча к
челну — ей хотелось, чтобы муж в выходные дни сидел
дома, с нею, и любовался хорошей квартирой, а не
шлялся по реке без всякого дела.
С первого дня тетя Паша отнеслась к Марьяне
заботливо, хоть и без нежностей. Марьянины платьица были
чисто выстираны и выглажены; никогда так вкусно
Марьяна не ела. Сначала тётя Паша делала это для
того, чтобы Настасья Петровна, опекунша, не
и не отказала от квартиры, не дай бог. Потом тетя Паша
просто привязалась к Марьяне. И Лукьяныч привязался
и говорил озабоченно:
— Надо бы, Пашенька, купить Марьяше чулки.
В те времена Лукьяныч еще не владел культурной
речью, которой достиг к старости, и некоторые слова
произносил неправильно. Сначала Марьяна стеснялась
поправлять его, потом стала поправлять. Он выслушивал
ее застенчивые замечания с интересом и говорил:
•— Учтем.
Смолоду он был портовым грузчиком, сплавщиком,
весовщиком в таможне, в империалистическую войну —
рядовым солдатом, после войны служил дворником.
И вдруг сказал жене:
— Будем, Пашенька, пробиваться в интеллигенцию,
есть к тому возможности.
— А как же,— спросила тетя Паша,— мы пробьемся
в интеллигенцию?
— Через высшее образование,— ответил Лукьяныч.—
Иначе никак не получится.
Он поступил в школу для взрослых, потом на курсы
счетоводства. Окончив курсы, три года прослужил
счетоводом, пошел учиться на бухгалтера. На строительство
он явился уже как бухгалтер, солидная и ответственная
личность с хорошим окладом.
Как растут миллионы девочек, имеющих пап и мам,
так под крылом тети Паши и Лукьяныча выросла Марья-
на, круглая сирота.
Ходила в школу, учила уроки (иногда не учила),
стояла, держа салют, на пионерской линейке,
волновалась, впервые прикалывая на грудь комсомольский
значок. Читала книги, обижаясь на писателя, если герои
были недостаточно возвышенными; плакала над
грустными концами и опять обижалась. Обрезала косы,
отрастила их снова. Дружила, ссорилась, мирилась. Писала
дневник, забросила. Списывала в тетрадку стихи,
которые нравились. Любила праздники, ненавидела алгебру,
собирала ландыши, воображала людей, которые
встретятся ей в жизни, и мысленно вела с ними долгие раз-'
говоры.
В свой час переболела корью, в свой час надела
туфли на высоких каблуках, в свой час познала любовь.
Это была та молодая любовь, когда люди не
спрашивают себя, почему они любят, за что, украсит ли любовь
их существование
себя в руки и подавив свои желания, отказаться от эгой
любви и подождать какой-то другой,
какой—.неизвестно, но которая, может быть, будет лучше...
Рассудок здесь не участвовал. Мне хорошо, когда ты рядом,
мне пусто, когда тебя нет. За что люблю? А какое мне
дело? Люблю и люблю. Настоящее ли это, навеки ли?
Смешные вопросы. Разумеется, настоящее, разумеется,
навеки. Почему ты так думаешь? Я ничего не думаю,
я знаю.
Ничего они не думали, молоденькая девочка, не
успевшая окончить школу, и молодой учитель Сергей
Лавров, прямо со студенческой скамьи приехавший в
городок преподавать русскую литературу таким вэт
девочкам с косами и с мечтами о возвышенном. До
такой степени ни о чем не думали, что она бросила
учебу и стала его женой, домашней хозяйкой,
иждивенкой, и он ликовал. Два года ликовал и опомнился
только в тот день, когда по радио на всю страну
загремело сло'Во: война.
Каким виноватым чувствовал он себя перед нею в час
прощанья. Ее лицо за несколько дней стало взрослым.
У нее был высокий живот и страдальческие, запавшие
глаза. Через месяц она ждала ребенка.
— Прости меня! — сказал он.
Она не спросила, в чем он виноват, что надо прощать;
посмотрела на него взрослыми, понимающими глазами и
сказала:
— Я тебя люблю.
«...Ты не виноват ни в чем, родной мой,— писала она
ему туда, по воинскому адресу,— я виновата, что жила
так беззаботно, ни к чему не готовясь. Жила, как
душеньке было угодно, а ты разрешал, потому что любишь.
Как только наш мальчик позволит мне оставить его, я
буду учиться.
Мальчика еще не была; письмо было написано за день
до его рождения. Сергея Лаврова оно не застало
в живых.
*
Они мечтали о том дне, ко<гда он придет в больницу,
чтобы забрать ее с ребенком домой.
— Я принесу тебе вот такой букет.
— Глупости, вот глупости. Кто будет его нести? Надо
нести мальчика.
— Мальчика понесу я, а ты будешь нести букет.
— Я буду нести вещи.
— Какие вещи?
— Пеленки. Распашонки. Разные его тряпочки. Нет,
слушай, правда. Никаких букетов! Ужасно глупо — по
улице с ребенком и с букетом. Слушай, я в больнице
умру от тоски. Буду смотреть на часы все время.
Почему не позволяют рожать дома! Я не дождусь, когда