Ясный берег

Панова Вера Федоровна

как к первому сентября.

— А если на полтора месяца позже, а зато план сорок

седьмого и сорок восьмого уложим в будущий сезон?

— Как это?

— Я считаю так. Надо теперь же становить все

объекты, что для телят, что для коров. Использовать

строительный сезон.

— Ну, что вы.

— Можно успеть. Возвесть стены, покрыть крышу.

— А внутреннее оборудование? Вы себе представляете,

какая это морока? Стойла, стоки, клетки,

кормушки...

— Внутренние работы будем делать под крышей,

когда холода придут. Внутренние работы всю зиму

будем делать. И рамы вставлять, и штукатурить можно

зимой. И летом сорок седьмого года закончим. Такое мое

предложение.

— Тут что-то есть,— сказал Коростелев.— Я подумаю.

Алмазов внушал доверие сжатой, дельной речью,

хозяйственным подходом к делу, а главное — чистотой

своей работы. Но предложение все-таки рискованное.

Нагородим стен, не успеем даже оконные рамы

вставить, и опять телята в старом профилактории, и коровам

телиться в старой, негодной родилке.

Иконников был решительно против алмазовского

проекта. Безусловно, ничего не успеем закончить толком,

и что скажем тресту? Как можно брать на себя такую

ответственность? Нет уж, давайте достраивать, что

начали,— чтобы в сентябре записать в отчет: закончен

профилакторий. Не сделаем лишнего — с нас не взыщут, а

невыполнение плана чревато огромными

неприятностями... Но на сторону Алмазова встал Бекишев: разум-

ный проект, хозяйский проект; на целый год сокращает

сроки строительства, экономит большие суммы.

Сезонников надо придать Алмазову, вот, к примеру, ребята из

веттехникума выражают согласие на каникулах

поработать, надо их оформить...

Когда Коростелев сказал Алмазову, что его

предложение принято и дня через два к нему придут новые

помощники, Алмазов выслушал сообщение равнодушно.

Было похоже, что его гложет болезнь: он исхудал, щеки

его запали.

— Товарищ Алмазов, у вас, часом, легкие в

порядке? — спросил Коростелев.— Сходили бы на рентген.

Алмазов стоял перед ним в старой гимнастерке без

пояса, зажав папиросу в узких губах; глаз его,

сощуренный от папиросного дыма, тускло смотрел на Коро-

стелеЕа.

— Нет, я здоров,— сказал Алмазов и взялся за

рубанок. Железные жилы налились на его маленьких

руках.

«Может, по водке скучает»,— подумал Коростелев и

сказал:

— Вот закончим постройку — отметим, Еыпьем.

— Не пью, спасибо,— отрывисто сказал Алмазов.—

Кончил с этим делом.

Люди,

работавшие с ним, были свидетелями, как

иногда он вдруг бросает работу и уходит в поле, идет-

— и остановится; не за нуждой, а просто так, стоит,

заложив руки в карманы, закинув голову, долго стоит и

словно слушает что-то, потом опустит голову и понуро

возвращается на свое место.

— Контуженный,— говорили между собой люди.—

Они, контуженные, чего не вздумают.

Всю жизнь Алмазов плотничал, столярничал — строил.

Он любил свою профессию. Ему нравилось, что от

его усилий есть государству наглядная польза.

Нравилось делать вещи, которые будут служить долго.

Сделает, бывало, что-нибудь, взглянет быстрым взглядом на

свою работу, ничего не скажет, только в углах узких

губ мелькнет довольная усмешка,— и пошел работать

дальше.

Когда его призвали, он думал: не привыкну я к

военной жизнд; солдат, надо полагать, буду не хуже других,

а привыкнуть не привыкну.

Но он привык скоро. Человек здоровый, с простыми

обычаями и смелым сердцем, он легко принимал тяготы

войны: зной, холод, усталость, бездомность. Служил так

же исполнительно, как в мирное Еремя работал. И даже

по вкусу ему пришлась военная жизнь, потому что он

чувствовал, что делает дело, что он нужный в армии

человек, что от него то-же зависит победа его родной

страны и спасение мира от фашизма.

Первые ранения у него были пустяковые: дальше

санбата он с ними не попадал. И служил, как служили

другие. Получал из дому письма и изредка отЕечал на

них (он не любитель был писать). Читал на привале

газетку, оберегал табак, чтобы не отсырел, любил, чтобы

кто-нибудь сыграл на гармони или на гитаре.

Все больше переставал он быть строителем и

становился солдатом. Все дальше отодвигалась прежняя

жизнь — дом, семья, работа: И страна родная осталась

позади: на австрийской земле Есевал Алмазов.

В Вене он был тяжко ранен в голову и в ноги.

Месяц ничего не видел и не слышал, и не соображал,

только чувствовал боль. Потом стал видеть и слышать,

и его повезли: перекладывая с носилок на койку и

с койки на носилки, многими поездами, через многие

госпитали, через муку и боль, везли и везли, и привезли

на Урал.

В Н-ском госпитале он лежал долго.

Раны на голове зажили; но очень болели ноги.

Доктора говорили, что он вообще сохранил их чудом и что