Ясный берег
Шрифт:
тихо — только для нее...
Было, было, было
Счастье недалечко,
Да зашло, как месяц,
Утекло, как речка!
Банкет, тосты, опять гармонь. Молодежь перестает
есть-пить, отодвигает стулья, снова устремляется в зал —
танцовать. И опять возвращается к столу, и опять
тосты, песни, смех...
Коростелев ушел с Марьяной перед рассветом.
Проводив Марьяну,
— Мама! Вы спите, мама?
Она спала не на полатях, а по-летнему, на сеновале.
Сеновал был устроен под крышей дома, из сеней вела
к нему приставная лестница. Коростелев стоял внизу
около лестницы и оттуда окликал тихонько.
— Ну, не сплю, — отозвалась она наконец. — Что
тебе?
— Нет, так, ничего,— сказал он.— Я вам только
хотел сказать, что Иконников на ней не женится. Я на ней
женюсь. Спите дальше, мама. Не сердитесь, что
разбудил.
А Нюша после банкета пошла пройтись, проститься
с родными местами. До сих пор ни на один день она не
уезжала от них, и странно ей было думать, что завтра
ее здесь не будет, — что-то новое, непривычное
окажется перед глазами, какая-то другая начнется жизнь...
— Танечка, — сказала она подруге, которая не
отставала от нее, — ты иди, пожалуйста, тихо, не говори
ничего.
— Нюшечка, я понимаю! — ответила Таня. — Я буду
молчать.
Она пошла не рядом с Нюшей, а шага на два позади
и честно молчала всю дорогу, только громко вздыхала
от чувств. И Нюше было приятно, что Таня тут близко
и сочувствует ей.
Чуть рассветало. Прошли по спящему поселку и
вышли на полевые просторы. Не сговариваясь, скинули
туфли: от высоких каблуков, от танцев горели ноги.
Дорожная пыль была глубокая и мягкая, еще по-ночному
прохладная. Пепельная зыбь пробегала по высоким
овсам.
«Значит,— думает Нюша,— впустую цвела-расцветала
любовь...»
Проснулись птицы; ликующий щебет несся из рощи.
«И чем она его приворожила? Ничего в ней нет такого
осо-бенного...»
Они вышли к кирпичному заводу. Рабочий день еще
не начался, нигде ни души; из труб больших печей, в
которых вчера обжигали кирпич, еле заметный сочился
дымок, и пахло гарью. Цвели ромашки. В карьерах ярко-
коричневые срезы глины. «Большие какие ромашки», —
подумала Нюша, сорвала ромашку и воткнула в волосы
над ухом. И Таня сорвала ромашку и воткнула в
волосы...
«Совсем ничего особенного. И это несправедливо. Это
самое обидное! Он пожалеет. Мы еще увидимся, и он
пожалеет.
полюбить... Так, значит. Не вышла у меня любовь. Но
все другое выйдет, вот выйдет же, хоть бы что тут! В
соревновании моя победа, и во всем дальше будет моя
победа, я докажу! Вот такими слезами еще поплачет
Дмитрий Корнеевич, что меня упустил!»
«ЗвО'Ннн... Звоннн...» — донеслось издалека. Это
утренний сигнал к началу работ; подает ею сторож на второй
'ферме, ударяя молотком о стальную рельсу.
— Пошли, Нюшечка, обратно, — жалостным голосом
сказала Таня. —Мне на работу время.
— Иди, — сказала Нюша, — я еще пройдусь.
Она пошла через город. Улица Дальняя. «Вот в этом
доме она живет. Красивенькая, конечно. Ну, и что?
Только что уезжать надо, а то бы еще поборолись, Марьяна
Федоровна! Еще неизвестно, чья бы взяла.
Образованные вы и красивенькие, а еще ни-че-го
неизвестно...»
Марьяна Федоровна в этот час сладко спала. Сни-
лись ей счастливые сны, и не знала, не ведала она о том,
что мимо ее дома, по другой стороне улицы, прошла
маленькая девушка с горем в сердце и с обидой против
нее.
На левом берегу, в тишине, под теплым бархатным
ветерком медленно похаживали коровы. Среди них Ню-
ша разыскала Стрелку.
— Ну, прощай, — сказала она. — Не забывай.
Стрелка перестала щипать траву и повернула голову
к Нюше с тем довольным, разнеженным видом, какой
бывает у жиеотных на летнем пастбище.
. — Да, вот уезжаю, да! — звенящим голосом сказала
Нюша. — Не я теперь с тобой буду, да, да. А ты ничего
не понимаешь!
Стрелка махнула длинным хвостом и вдруг
замычала — так тревожно и грозно, что со всех сторон
послышалось ответное взволнованное мычанье. Нюша
засмеялась, заплакала и пошла проститься с другими своими
коровами...
На обратном пути, уже в послеобеденный час,
усталая и заплаканная, она еще раз забежала в
профилакторий.
Настасья Петровна очень занята: двадцать семь
новорожденных телят! Все-таки она оторвалась от работы
и постояла с Нюшей на порожке. Солнце пылало и
палило, и у Настасьи Петровны сами собой зажмурились
глаза, когда она вышла из пахнущей свежим сеном
прохлады профилактория.
— Едешь?
— Еду, — вздохом уронила Нюша.
— А грустить не надо, — сказала Настасья
Петровна. — Сколько раз еще приедешь и опять уедешь. И