Яйцо птицы Сирин
Шрифт:
Вот так, в результате следствия, на фоне поповских воплей о вреде пьянства сложилась удобная ситуация для продолжения охоты на казачьих атаманов.
Болховской и Биркин вызвали Ивана Кольца и чисто по-дружески попросили его сгонять вверх по Ишиму, посмотреть на бражные дела Карачи, да заодно, — тут глаза Биркина затуманились скорбью, — и разведку провести: кто по весне лишил жизни наших боевых товарищей — Михайлова и прочих?
Нельзя сказать, чтобы Кольцо купился на биркинские штучки, но почему было не поехать? Река текла спокойно, ветер дул северо-западный, попутный. На веслах мозолиться не придется, а назад — по течению сплывем. Посылка не смущала Ивана. На душе у него в последнее
В конце июля Иван Кольцо с дружиной в двадцать казаков отплыл из Искера вверх по Ишиму и в три дня добрался до становища мирзы Карачи.
Карача как узнал, что лицензию на скотоводство и таможенный рэкет у него отбирать не будут, стал таким веселым и добрым, что сразу полез лобызаться и поволок Ивана «бузить».
— Как бузить? С бабами, что-ли?
— Увидищь, увидищь! — шипел Карача.
Вечер потянулся медленный, веселый, дружелюбный. «Буза» оказалась искомой брагой, рецепт ее Карача божился написать Ивану утром. Саму бузу дегустировали без ограничений, поэтому Иван не заметил натяжки: чтобы Копыто умело писать? Сомнительно! Просмотрел Иван и хромого татарина, который при погрузке в Искере под ногами путался, а вот, гляди-ка! — здесь вытанцовывает. Как он сюда успел? Верхом, что ли?
Но бдительность не встала более, вместо нее другие встали, потому что к бузе и правда бабы прилагались. Татарки, поначалу одетые, вышли в круг, стали двигаться медленно-медленно, то перемещаясь по часовой стрелке вокруг гостей, то замирая в экстазном напряжении.
Когда спать легли? Кто с кем? По часовой ли стрелке баб переменяли? Не запомнил Иван. Потому что главный запоминательный инструмент — голова буйная — к утру у него куда-то затерялась. Ее Карача припрятал в мешок и зарыл в углу юрты для отчетности.
Пока женское население становища отсыпалось после трудов тяжких, мужское занялось обустройством братской могилы на двадцать посадочных мест. Ишимские татары тяготели к магометанству соседскому и норовили хоронить покойников сидя. Тем более, — таких дорогих гостей. Хромой татарин ускакал в Искер доложить, что миссия выполнена: секрет массовой жидкости раскрыт, и другие дела сделаны успешно.
Пока отряд Ивана кончался в объятиях зеленого змия, драма казачьего полка разыгрывалась еще в двух местах — на озере Большой Уват и в верховьях Иртыша.
После отплытия Кольца в Искере объявили весть, что старый Кучум, бродивший в верховьях Иртыша, вдруг «собрал войско, стал заставою и не пропускает в Сибирское царство бухарских купцов». Хочет подорвать внешнюю торговлю новой власти, желает сам покупать и сам продавать. Болховскому даже не пришлось приказывать, Ермак поднялся с 50 казаками, поплыл на лодках вверх по Иртышу.
И сразу стрелецкий отряд рванул из Тобольска на восток, к устью Ишима, а татарское войско, набранное в Ишимской степи пошло с юга. Стрелы этих передвижений сошлись у озера Большой Уват. Здесь еще с весны татарскими лазутчиками был найден и досконально изучен «казачий табор». Станичного шила утаить в Уватском мешке в любом случае не получилось бы. Казаки «засадного полка» наезжали в Искер за разными надобностями, их видели, считали, выслеживали. У Биркина составилась точная рекогносцировка.
Озеро Большой Уват имеет форму огурца, вытянутого по оси «восток-запад» на 25 километров. Толщина «огурца» — 10 километров. Лежит почтенный овощ в углу при слиянии Иртыша и Ишима — километрах в 30 от того и другого. Хвост «огурца» — Уватская протока — тянется на восток и впадает в Ишим недалеко от устья. Эта водная крепость в непроходимой болотистой
Вот примерно так и булькнуло. Струги с московскими стрельцами решительно вошли в озеро через Уватскую протоку. Теперь водный путь казачьим чайкам был закрыт. Огурец, охваченный полукольцом татарских всадников, превратился в безвыходную бутылку. Окружающие болота за лето забродили, заквасились, так что, замысел Пана оказался ошибкой со всех сторон.
На рассвете 10 августа 1584 года сам Пан за нее и поплатился. Он пал от бортового залпа стрелецких пищалей, свалился в озеро и плавал бездыханно в продолжение бойни, учиненной татарами в казачьем таборе. Остатки полка разбежались по окрестностям, и, в основном, достались болотному духу Хэ.
В те же дни казаки Ермака дошли по Иртышу до «Кучумовых застав», увидели завалы и засеки на дороге, идущей вдоль берега, высадились, но татар нигде не нашли. Целый день 5 августа 1584 года они рыскали пешими дозорами на несколько верст от засеки, и к ночи вернулись к лодкам. На ночлег.
По донесениям дозорных выходило, что никаких следов «непропуска» не наблюдается. То есть, нет в августовской пыли и грязи множественных отпечатков неподкованных степных копыт, сапог, колесных ободьев. Не видно сломанных кустов в местах свалки или разворота купеческого каравана восвояси. Нет и кровавых луж вокруг павших тел. А вот овечьи бурдюки с брагой имеются. Целых восемь штук. И забыты они прямо в засеке, под еловым лапником — чтоб не прокиснуть на солнце.
«Это ж выходит, бурдюки сюда пешим порядком попали? Сами легли в засеку приманкой для бухарских купцов? Или припасены пограничниками для обмена на халву?», — такие вопросы должен был задать себе Ермак, но не успел. Потому что бурдюки уже ходили по кругу, и брага в них была очень высокого градуса!
Отказываться от выпивки тогда считалось неприличным, тем более, что завтра, когда Бог даст проснуться, собирались отдыхать, сплывая по течению. Единственным актом предохранения Ермака стало надевание царского подарка — Святогоровой брони. Обидно было бы ее потерять во хмелю. Ермак неуклюже просунул руки в кольчужные рукава, навесил на живот и спину тяжеленные бронеплиты, скрепил их ремнями, начал просовывать голову в связку нашейных и плечевых пластин, запутался, бросил это дело. Скинул пластины на дно своего струга и выпил еще.
Но что-то брага не пошла в правильном направлении. Ермак просто физически чувствовал, как струя сладковатой жидкости стремится к желудку и вдруг останавливается, вскипает на полпути — как раз у верхней грани переднего панциря. И вдоль всей этой грани вспыхивает острая боль, дугой опоясывает богатырскую грудь от подмышки до подмышки. А потом и вовсе позорно! Выпитое вспрыгивает обратно и бьет фонтаном за борт, в набежавшую волну! Никогда досель такого не бывало с Ермаком! Но вокруг темно, никто не видит. Казаки спят, попадали, кто где сидел. «Надо бы дозор поставить», — еще вспоминает Ермак, но тут же отвлекается на оборванные тесемки панциря. Ермак забывает о дозоре. Да и как бы он его «поставил»? Дозор теперь можно было только «прислонить».