Язык цветов из пяти тетрадей
Шрифт:
Колокола
Колоколы-балаболы…
День сожалений и равнодуший,
Суровый, пасмурный, без тепла.
В округе тихо… Но ты послушай:
Звучат чуть слышные колокола.
Гудят, как сказано, балаболы.
Издалека посылает медь
Свои торжественные глаголы.
Кого же время сейчас отпеть?
– Помедли! – я говорю, – не надо!
Рано итоги мне подвела.
…
Колеблет призрачные колокола.
Вис и Рамин
Поеду в Мерв, на городище гляну
И, растравляя старую тоску
Пойду к нему по ржавому бурьяну
По выжженному дряхлому песку.
От времени твердыни стали низки,
Но видят всё бойницы из руин.
Здесь пленнице любовные записки
На лёгких стрелах посылал Рамин.
Сменялась вера, исчезало царство,
Разбит светильник, рушится карниз,
Но не забыты ревность и коварство,
И снится прелесть своевольной Вис.
Пустыня внемлет собственным рассказам
И вся ещё наполнена былым
В Туркмении, столь изобильной газом,
Что безвозмездна ссуда на калым.
Чужая жизнь, и что могло увлечь в ней!
Но ничего среди забот и смут
Нет повестей любовных долговечней,
Еще и нас они переживут.
Таволга
И свежая дохнула таволга,
Сырая влага луговая
Провеяла, оставив надолго
В душе печаль родного края.
Так дышит сильная, росистая
Сама земля, и, может статься,
К себе, в себя зовёт неистово,
Не позволяя с ней расстаться.
Всё вновь – ещё не утолённая —
Тебя взяла и воскресила
В любой былинке заключённая
Её растительная сила.
«На излёте, в упадке…»
На излёте, в упадке
Небеса вопросил,
Удивляясь загадке
Прибывающих сил.
В тайной правде и в славе,
Чьи воскрылья светлы,
Подходя к переправе
Через области мглы.
Наугад, ненароком
И всему вопреки,
Возвращаясь к истокам
Через устье реки.
Невзначай, наудачу
В золотую зарю!
И ликую, и плачу,
И лечу, и горю.
«Мы так давно в необъяснимой ссоре…»
М.Н.
Мы так давно в необъяснимой ссоре,
Но часто возникают в дымке лет
Пути-дороги, города и море,
Совместным приключеньям счёту нет.
И мы так много друг о друге знаем.
Ну, как никто, пожалуй… Но угрюм
Непризнанный, оставшийся за краем
Его прямой и благородный ум.
Один
Войдёт, спасёт… Но с ним войдут опять
Давно меня измучившие лица!
И телефонной трубки не поднять.
И всё-таки я выбрал эту нишу,
И жить в ней в одиночестве готов,
Но чудится, что речь его услышу,
Когда лежать я буду средь цветов.
«Не забыть тебя, серая шкурка…»
Не забыть тебя, серая шкурка —
Как, соскучившись и голося,
Приближаясь угрюмо и юрко,
Предо мной трепетала ты вся.
И не только желание пищи
И восторг от струи молока,
Здесь какой-то духовностью нищей
Повевала немая тоска.
Всё же был этот взгляд нерасчётист,
И тянулось, отстав от всего,
Тяготение двух одиночеств,
Расставанье с одним одного.
«Что сделал этот сладкоежка…»
Заесть ореховым пирогом…
Что сделал этот сладкоежка
И похититель пирожка!
Была из крепкого орешка
Его кромешная строка.
Он вспоминался то с эклером,
То поглощавшим мармелад.
Слегка стеснённые размером
Ещё слова его горчат.
Но полнота и сладость звука
Приоткрывалась в них, когда
Учила музыке разлука
И в бочке плавала звезда.
Как били этого всезнайку!
Всем надоевший, так и знай,
На пересылке чью-то пайку
В безумстве съевший невзначай!
«Немного выпить и добавить много…»
Немного выпить и добавить много,
И в баре, где витает конфетти,
К той молодой, взирающей не строго,
Нет, к пожилой блондинке подойти.
Нагородить с три короба ей спьяну
В предвосхищенье лучшей из поэм
Когда в похмелье, может быть, воспряну…
Здесь всё равно всё кончится ничем.
В конце концов и ничего не надо
Для вечного занятья твоего.
Лишь эта ясность опытного взгляда,
Природы женской грусть и торжество.
«Тверской бульвар. Такая смута…»
Тверской бульвар. Такая смута
От веянья далёких дней,
От близости Литинститута,
Беспутной юности моей.
Как всё же, не переставая,
Какой-то добавляя свет,
Здесь бродит брага стиховая
И до меня протекших лет!
Она и в закоулке всяком
И там, где в приступе тоски
Есенин дрался с Пастернаком,
В кровь разбивая кулаки.