Язык североазербайджанских татов

Грюнберг Александр Леонович

Увидев, что еле живого Гдалью уже положили на воз, Овруцкий громко сказал:

— Они заплатят за твою кровь, Гдалья, дорого заплатят!..

И он направился к разорванным мешкам с зерном, возле которых сгрудились колонисты.

— Люди, товарищи, — крикнул он. — Чего вы стоите? Уже полдень, смотрите, где солнце! Пора приниматься за работу!..

— А если эта банда опять сюда явится? — послышался чей-то робкий голос.

— С ними опасно шутить… Они подкупят босяков, тогда нам несдобровать!

— Очень мы их испугались! — оживился Шмая-разбойник. — Первую атаку отбили? Отбили! А если они снова сюда сунутся, мы им печенки отобьем…

— Шмая, дорогой,

ты нам в сельсовете, кажется, какую-то историю рассказать хотел… — подошел к нему кто-то из молодых парней.

— Что вы! Кажется, такой интересной истории, — улыбнулся кровельщик, кивнув в сторону поселка, куда удрал Авром-Эзра со своим зятьком, — мне не рассказать. Да не думайте вы о них, запрягайте волов, лошадей и сейте на здоровье! Нечего бояться, больше они сюда не полезут…

— Мне тоже так кажется! — поддержал его Овруцкий. — Смелее! Все это ваше… А если еще не все, так скоро все будет вашим, народным!..

— Да… Бедняга Гдалья тоже так думал… Трудно жить рядом с волками…

— Конечно, невесело… — сказал Овруцкий. — Они еще покажут, и не раз, свои волчьи клыки… Но волков бояться — в лес не ходить… — И, окинув взглядом степь, добавил: — Ну, пора браться за дело!

Люди сперва робко, а потом смелее принялись запрягать волов, лошадей. Острозубые бороны взрыхлили влажную, недавно вспаханную землю, и золотистое зерно упало в грунт.

Окруженный оживленной толпой, Шмая-разбойник стоял, опершись на палку, и взволнованным взглядом провожал парней, ушедших с боронами вперед.

После долгой паузы он сказал:

— Хоть я не хлебороб, а мастеровой-кровельщик, но скажу вам, люди добрые, что на эту картину куда приятнее смотреть, чем на поле боя… Тут как-то веселее…. — И, добродушно улыбнувшись, добавил:

— В добрый час!

— В добрый час, люди! — послышались дружные возгласы.

Азриель-милиция тоже расхрабрился. Он бегал по полю, где еще недавно гремел голос Авром-Эзры, и собирал трофеи — дубинки, оглобли, железные палки…

— А это зачем? — спросил его Овруцкий.

— Даже странно, что вы задаете такие вопросы, товарищ председатель, — удивленно ответил милиционер. — Я сейчас составлю на этих бандитов протокол, а весь их инвентарь отдам в суд вместе с протоколом как вещественное доказательство. Доказательство того, что они таки большие сволочи, эти живодеры!

Овруцкий похлопал его по спине:

— Молодец, Азриель! Теперь я вижу, что наша милиция уже начинает действовать!..

Глава девятнадцатая

ДОБРЫЕ СОСЕДИ

— И бывают же такие люди, которые не терпят соседей. Для них сосед, что бельмо на глазу, — так начал сегодня разговор наш разбойник. — А если хорошо разобраться, то выйдет, что половина человечества состоит из соседей. Как же, скажите, можно их не уважать?.. Иные, услышав слово «соседи», сразу вспоминают о ссорах на кухне, на меже огорода или виноградной плантации, о размолвках, скандалах, драках. А я считаю, что без соседей было бы скучно на свете. Я, собственно говоря, даже не представляю себе, как можно жить без соседей!

Случается, на душе у тебя кошки скребут, грустно тебе и тоскливо… Кто придет доброе слово сказать? Соседи! У вас в доме какое-то торжество. Кто первый явится чарку выпить, разделить с тобой хлеб-соль? Конечно, соседи, чтоб они были живы и здоровы! Поссоришься ты иной раз с женой. Кто масло в огонь будет подливать? Опять-таки соседи!

Как же можно их не любить?

К своим соседям я претензий не имею, никакой

вражды к ним не питаю. Правда, это не относится к Цейтлину, Хацкелю и их банде. Просто ума не приложу, как их земля носит! Эти соседи только о том и думают, как бы содрать с вас шкуру, как бы вытянуть из вас все жилы. Благо, Советская власть не дает им разгуляться, а то туго пришлось бы нашему брату. Больше всего они проклинают нашего Овруцкого и, конечно, меня. Если б они могли утопить нас в ложке воды, охотно бы это сделали. Дураки! Думают, видно, что, кроме нас, нет людей, которые могут их согнуть в бараний рог! Но, кажется, скоро уже песенка их будет спета. Пожили они тут в свое удовольствие — и хватит!

Прижали рабов божьих, и они вроде бы притихли. Только ненадолго. Скоро опять подняли голову. Не одумались. Снова взялись за старые дела. Правду у нас говорят: из собачьего хвоста шубу не выкроишь…

«Какой он хлебороб, Шмая-разбойник, какой колонист? — опять стал рычать наш милейший Авром-Эзра. — Что он внес в колонию? Пришел гол как сокол… И какая нечистая сила пригнала его сюда?.. Разве он что-нибудь понимает в земле, когда он на ней не вырос?..»

Слыхали, люди, что мелет? Я не вырос на земле!.. А где же, скажите на милость, я вырос — на небе или на луне? Мало я крови пролил за эту землю! Разве не подставлял плечо там, под Перекопом, чтобы эту землю Врангель и Антанта не заграбастали?.. Или, может, я в поселке мало крыш починил, мало срубов поставил, мало дров наколол?.. Да разве все упомнишь? Ни дня не сидел сложа руки. У меня золотое правило: что бы ни случилось, трудиться до седьмого пота. Прожил день и ничего для людей не сделал — считаю, что это потерянный день… Возьмусь за какую-нибудь работу, люблю, чтобы по совести все было сделано, по-хозяйски, а не так-сяк.

Жене тоже помогаю на виноградной плантации — то лозы подвязываю, то купоросом их опрыскиваю, то взрыхляю почву, то виноград собираю, а если нет тут работы, беру свои причиндалы и иду к соседям чинить им крыши. Если у кого колесо сломалось, тоже знаю, как сделать новое; стекло разбилось во время бури — закачу рукава и становлюсь стеклить окно; у соседки печь дымит — пропасть можно! — прибегают ко мне, и я не стесняюсь, чиню печь, чтоб бабка не расстраивалась, чтоб дым ей глаза не ел… Я человек не гордый и все, что надо, делаю. Так скажите, могу я себя считать колонистом или нет? Честно я ем свой хлеб или у кого-то последний кусок отнимаю?.. Чего ж они лают на меня, эти выродки, я вас спрашиваю?

Соседи не скажут плохого слова о Шмае-разбойнике, а я о соседях — тем паче. Дружба у нас старая, и никто ее никогда не нарушит.

Да… Жена моя разлюбезная иной раз сердится: зачем, мол, я за всякую работу берусь. Есть старая, говорит, мудрая пословица: «За все возьмешься — много не напасешься».

— Глупенькая моя, — отвечаю я ей, — почему же людям не помочь? Почему не сделать им добро? Их так мало баловали добром, что, кажется, скоро совсем от него отвыкнут… Я все буду делать — и крыши латать, и дома строить, и окна стеклить, и печи чинить. Пройдут годы, ты состаришься и сможешь тогда гордо ходить по поселку и говорить своим внукам: «Видали этот домище? Видали крышу, виноградник, печь? Ко всему этому наш Шмая-разбойник руку приложил… Видите эти сады, мельницу, круподерку — сюда он тоже немало труда вложил…» И никто не скажет, что напрасно прожил человек на земле… Разве это не радость? Поневоле будешь молодеть душой, смотреть на мир открытыми глазами. И соседи тебя уважать будут. А как же! Это куда лучше, чем прожить свои годы, чтобы люди, встретив тебя на улице, сказали: «Видишь, прожил жизнь, черт, ни себе, ни людям!..»