Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
— Полежи спокойно… Сейчас носилки принесут, — сказал ротный, снял с себя изорванную осколками, насквозь промокшую шинель и прикрыл его. — Полежи. Сейчас придут санитары. Молодец, что жив остался… А я уж думал…
— Ты что-то говоришь, ротный? — напрягая слух, спросил кровельщик. — Кажется, жив. Может, и на этот раз выкарабкаюсь… А где все наши? Взяли? Взяли Перекоп?
— Взяли!.. Взяли!.. Беляки удирают во все лопатки… Ты лежи… Санитары! Куда вы запропастились? Носилки сюда! — закричал ротный.
—
Прибежал фельдшер, стал перевязывать его, ожидая санитаров с носилками. Но когда, перевязав ему плечо и руку, фельдшер, пожилой рыжеватый человек с длинными усами, достал из сумки ножницы, чтобы разрезать голенище сапога, наш разбойник замотал головой:
— Зачем резать? Сапоги испортишь!
— Жив будешь, новые сапоги тебе выдадут! — прервал его фельдшер.
— Легко сказать, выдадут! Не режь голенище, слышишь? Не режь, ходить мне не в чем будет…
— Никуда вы сейчас не пойдете, товарищ боец. А в госпиталь вас отвезут. — И, взглянув на санитаров, бросил: — Берите его. В госпиталь!.. Странный человек! Сапог ему жаль, когда речь о жизни идет…
Фельдшер поднялся, взял свою сумку и побежал к другому раненому.
Когда Шмая-разбойник остался с двумя разбитными санитарами, он почувствовал себя увереннее, чем с суровым, немногословным фельдшером.
Он попросил помочь ему подняться. Постоял с минутку перебинтованный, пошатнулся, как пьяный, и, почувствовав, что ноги все же кое-как держат его, обрадовался.
Впереди мелькала худощавая фигура ротного Дубравина, который шагал со своими людьми в сторону объятой дымом дороги.
Санитары торопили его, с удивлением глядя на бледного, как стена, солдата, который вдруг попросил подать ему винтовку, валявшуюся тут же у дороги. Один из санитаров принес ему винтовку. Шмая попробовал ее поднять и, чувствуя еще силу в руках, улыбнулся.
— Вы, ребята, идите… Я сам дойду до лазарета. Идите… — сказал он, поправляя на голове грязную фуражку с маленьким козырьком.
— Да что ты! Куда?..
— Идите. Я сам доберусь… Вон уже просят носилки…
Они побежали к полю, а Шмая медленно поплелся, преодолевая жгучую боль, в том направлении, куда ушла его рота.
Опираясь на винтовку, как на палку, кровельщик ковылял по обочине дороги. Вскоре с ним поравнялась повозка со снарядами. Он поднял руку. Повозка остановилась, и ездовой, лихо соскочив на землю, подошел к раненому:
— Ты куда, братишка? В госпиталь не сюда… Обожди, скоро подойдет санитарная карета и отвезет тебя. А ты идешь к фронту…
— Рота моя там, и я туда должен идти, — не сразу ответил Шмая. — Подвези малость, а там я сам своих ребят, ротного нашего Дубравина найду…
Ездовой пожал плечами:
— Что ж, подвезти не трудно. Но ведь ты
Но Шмая настоял на своем и на повозке догнал свою роту.
Увидев его, Дубравин обомлел:
— Ты как здесь очутился, батя? Почему не дал себя отвезти в тыл, в госпиталь? — сокрушался ротный. — Зачем тащишься за нами? Не видишь разве, что впереди делается?
— Ничего, товарищ ротный, я еще держусь на ногах… Вот окончится бой, войдем в Крым, тогда будем лечиться. Ну, и по рюмочке выпьем по этому случаю…
— Все это хорошо, но почему ты моего приказа не выполнил?
— Какого приказа?
— Немедленно отправляться в госпиталь! Зачем тащишься за нами?
— Вместе мы потрудились, товарищ ротный, Сиваш переходили, по холмам карабкались… Как же мне от вас отстать? Самое трудное уже позади, теперь легче будет… Как-нибудь дойду…
— Да, как-нибудь… Приказываю тебе… Возвращайся! Давай сейчас же в санпункт! С первой повозкой отправлю… Понял? Вот!..
— Ротный, я тебя умным человеком считал… Как же это? Вся армия идет вперед, в Крым, а я буду двигаться назад? Не к лицу это старому солдату!.. Обидно! Так что не гони меня. Я помаленьку вместе с вами пойду, ротный… Тяжело мне, конечно, все болит. Но уже осталось немного идти… Посмотри на себя! Ты ведь тоже весь изранен, а не уходишь. Посмотри на наших ребят, им разве легко? Товарищ ротный, не гони меня…
— Не называй меня ротным! — перебил его Николай Дубравин, кивнув в сторону горстки бойцов. Голос его был сдавлен, слезы стояли в глазах. — Сам видишь, что осталось от нашей роты… Какие люди погибли на Сиваше! Как они шли в атаку!.. Золотые ребята! Орлы! Понял? Вот…
— Понял, понял, — удрученно покачал головой Шмая, чувствуя, что голова у него будто раскалывается. Опираясь на винтовку и напрягая последние силы, он шел дальше следом за немногими уцелевшими красноармейцами своей роты.
— Не понимаю тебя, товарищ Спивак!.. — не мог успокоиться Дубравин. — Упрям ты, как черт… Тебе в госпиталь нужно… Ты почему моего приказа не выполняешь? Я ведь еще ротный… Ну поезжай, друг, прошу тебя!
В его голосе были мольба, приказ, просьба…
— Пока ноги меня держат, не уйду. Есть ведь и другой приказ: «Даешь Крым!»
— Ты свой долг выполнил. Все равно нашу роту скоро выведут из боя… Сам понимаешь, не с кем идти мне в бой…
Шмая чувствовал, что ему становится все тяжелее идти. Бинты уже промокли от крови. Сапоги весили, кажется, сто пудов, и он уже жалел, что не дал разрезать голенище, — может быть, легче было бы теперь. Он никогда и никому в своей жизни не завидовал. Но сейчас до боли остро завидовал красноармейцам, легко идущим вперед. А по дороге мимо него шли свежие части, только что брошенные в прорыв.