ЯЗЫК. ЗНАК. КУЛЬТУРА.
Шрифт:
В этой долговременной исторической экспликации смысла мы целиком разделяем ту высокую оценку роли номинализма в подготовке науки и материализма, которая выражена в известном высказывании Маркса:
"Материализм – прирожденный сын Великобритании. Уже ее схоластик Дунс Скот спрашивал себя: "Не способна ли материя мыслить?"
Чтобы сделать возможным такое чудо, он прибегал к всемогуществу божьему, т. е. он заставлял самое теологию проповедывать материализм. Кроме того, он был номиналистом. Номинализм был одним из главных элементов у английских материалистов и вообще является первым выражением материализма.
Настоящий родоначальник английского материализма и всей современной экспериментирующей науки – это Бэкон" [6, с. 142]
Иными словами, когда речь идет о далекой перспективе и об оценке событий от далекого
Однако кроме проблемы: "Что из всего этого в конце концов получилось?" – есть и более узкая, в пределах жизни нескольких поколений проблема преемственности происходящего: "Как все это делалось?", в рамках которой мы уже не имеем права искусственно ориентировать конкретную теоретическую деятельность конкретных земных индивидов на оценки далекого будущего.
Здесь, в рамках этой узкой проблемы, эти индивиды, как и все мы, менее всего осведомлены об оценках будущего, хотя, возможно, всем им небезразличны эти оценки, а деятельность их ориентирована, как и деятельность любого живущего поколения, на их конкретные наличные "суммы обстоятельств", в частности и на сумму теологических обстоятельств, как она представлена работами предшественников, и на изменение этой суммы обстоятельств. Когда Абеляр, "вздыхая, рыдая и проливая слезы" [10, с. 41], читает на Суассонском соборе символ" веры Афанасия (никейский), нам это может показаться смешным и нелепым, но весь вопрос в том, откуда и с какого расстояния начинать смеяться – от второй половины XX в. или от 1121 г., от собора в Суассоне, где Абеляра осудили как еретика и заставили сжечь рукопись. У каждой эпохи свои символы веры, свои обстоятельства, и именно этого нам нельзя забывать. Мы пока в эпохе, символ которой – церковная догматика, и описываем мы людей, которые, во-первых, искренне, до вздохов, слез и рыданий, верят и тому, во что мы столь же искренне не верим, а во-вторых, перед нами прежде всего теологи-теоретики, а затем уже и "по совместительству" философы. Они еще слыхом не слыхивали о том, что есть или будет гносеология, что будут гносеологические баталии материалистов и идеалистов по поводу и без повода, просто так, для ради профилактики, что будет и такое, о чем им и во сне не снилось, - спор о том, кто из них и куда тяготел, в какие кусты стыдливо удалялся.
А теперь к делу. Реалисты, используя мир идей Платона и догматизируя его идеи-образцы до вещей-образцов, какими они предстают в интерьере человеческого постижения (после вещей), изначально жестко определили трансляционные контуры естественной теологии, и дальнейшие события, когда подключаются философские конструкции Аристотеля и инициатива переходит к концептуализму и номинализму, ведут не столько к снижению жесткости этих первичных, реализмом заданных, трансляционных контуров, сколько к появлению усложненных структур типа: образец-деятельность-вещь или вещь-деятельность-образец, а затем и к дуализму мира вещей и мира мыслей о вещах, но совершенно иначе ориентированному, чем платоновский дуализм мира идей и мира вещей. Эти изменения, хотя они и не выходят за рамки теологии, т. е. конечной целью имеют задачу познания бога, приближения к богу, принимают смысл строительства трансмутационного канала – первой европейской теории познания.
Проследим на примерах, как это происходит. Признанный реставратор аристотелизма Фома пишет об истине-соответствии: "Истина состоит в соответствии интеллекта и вещи, как то сказано выше. Но такой интеллект, который есть причина вещи, прилагается к вещи как наугольник и мерило. Обратным образом обстоит дело с интеллектом, который получается от вещей. В самом деле, когда вещь есть мерило и наугольник интеллекта, истина состоит в том, чтобы интеллект соответствовал вещи, как то происходит в нас. Итак, в зависимости от того, что вещь есть и что она не есть, наше мнение истинно или ложно. Но когда интеллект есть мерило и наугольник вещей, истина состоит в том, чтобы вещь соответствовала интеллекту; так, о ремесленнике говорят, что он сделал истинную вещь, когда она отвечает правилам ремесла" (Сумма теол., 1, q. 21, 2с).
Все это, конечно, похоже на Аристотеля, особенно промежуточное разъяснение об условиях, при которых наше мнение истинно или ложно. Но вместе с тем похоже и на Платона, вернее, на
Конечно, у Фомы много написано об истине-соответствии и о других интересных вещах. Иногда он вроде бы идет почти по Аристотелю, иногда ближе к платоникам, но везде смысл этих почти и ближе как раз тот, который мы пытались проиллюстрировать приведенным отрывком. В отличие от Аристотеля и Платона, от античности в целом и от доникейской патристики Фома не признает движения как естественного состояния и свойства смертных вещей. Везде движение и в вещи, и в интеллекте дается под формой приведения к соответствию, как нечто внешнее и насильственное по отношению к исходному состоянию неприведенности к истине-соответствию. С точки зрения истинности-соответствия вещь и интеллект поставлены в равносильные условия, кроме, естественно, божественного исходного интеллекта – источника истинности вообще: "Истина в собственном смысле слова присутствует в интеллекте. Вещь же именуется истинной от истины, присутствующей в каком-либо интеллекте. Отсюда изменчивость истины должна рассматриваться в отношении интеллекта; истинность же последнего состоит в том, что он согласуется с постигнутыми вещами. Эта согласованность может изменяться в двояком направлении, как и любое иное подобие, вследствие изменения одного из двух подобных членов. Отсюда истина изменяется одним способом из-за того, что о той же вещи, обретающейся в том же состоянии, некто приобретает иное мнение, или другим способом, когда при неизменности мнения меняется вещь. И в обоих случаях происходит превращение истины в ложь" (Сумма теол., 1, q. 16, 8с).
И вещи и интеллекты у Фомы "ленивы", задействованы в ограничивающие связи соответствия. Вещи уже почти приведены в состояние устойчивой качественной определенности, к инерции – способу преемственного и длительного существования с сохранением наличной определенности по качеству. Может даже показаться странным, что такой почти застывший в качественной определенности мир вещей мог спровоцировать атаку оккамистов с их теоремой толчка: инерция имплицитно предполагается в вещах Фомы. Но именно имплицитно. Фома плохо разбирается, где первая, где вторая производная, он скорее приводит и успокаивает всякое движение в догмате-номосе-законе, чем разделяет инерционно-устойчивое и отклоняюще-изменяющее. Поэтому теорема толчка и оказывается действенным оружием против томистов.
Но нет у Фомы и той исходной жесткости энтузиастов-реалистов, которые вообще выбрасывали движение как несущественную деталь мира, презренную плоть, так сказать, на логическом скелете божественного миропорядка. Если от Аристотеля и Платона Фома отличается отказом от истолкования движения как противопоставленной неподвижной логико-бытийной форме, но вместе с тем естественной для вещей деструктивной составляющей картины мира, которая требует постоянного присутствия в мире или рядом с миром разумного существа, поддерживающего заведенный разумом порядок и устраняющего непорядок, то от реалистов Фома отличается признанием движения как неустранимой составляющей мира. От тех и других он отличается истолкованием космической функции движения; оно у него не деструктивный момент и не огорчительная помеха, которая, как полагали реалисты XII в. и кибернетики XX в., только портит величие и стройность космического замысла а необходимое средство, инструмент для достижения истины-соответствия.
Кибернетики сказали бы: подумаешь, Америку открыл, ведь это типичная деятельность по контуру отрицательной обратной связи, т. е. деятельность по уничтожению тех самых помех отклонений, рассогласований, которые предполагают исходный логический замысел-программу и ориентированы на его преемственное сохранение и воспроизведение в устойчивости и неподвижности. Но, во-первых, для XIII в. такое истолкование движения все же Америка, а во-вторых, аргумент от отрицательной обратной связи оказывается справедлив лишь наполовину – для человеческого интерьера "после вещей", где человек мышлением как деятельностью приводит свои представления в соответствие с вещами-образцами. Но у Фомы есть и божественный-интерьер "до вещей", в котором интеллект приводит средствами движения-деятельности в истину вещи. Это мир творчества, где сначала создаются образцы, сам тот порядок, который человек обнаруживает реализованным в вещах сотворенной природы через деятельность мышления, и к этому интерьеру творчества "до вещей" принцип отрицательной обратной связи очевидно неприменим.