ЯЗЫК. ЗНАК. КУЛЬТУРА.
Шрифт:
У Фомы еще чувствуется достаточно плотная стенка-перегородка, разделяющая "до вещей" – творческий интерьер бога и "после вещей" – постигающий интерьер человека, хотя эта стенка становится уже во многом ненадежной: Фома толкует деятельность бога в явно земных аналогиях (как деятельность ремесленника, например), говорит об интеллекте – первоисточнике истинности вещей в безличных оборотах, так что при желании этот интеллект можно истолковать и человеческим. Он не видит качественного различия между истинами откровения и истинами человеческого разума, различая их лишь по степени, да и самое сакраментальную фразу о философии – служанке теологии мы обнаруживаем у него в таком контексте, что истолковать это высказывание в оскорбительном для философии смысле довольно трудно (Сумма теол., 1, q. I, 5ad 2).
У Оккама "в вещах" – перегородка между богом и человеком, между интерьером божественного творчества и интерьером человеческого постижения – хотя и не устраняется
Используя субъект-объектную оппозицию Аристотеля, где, как мы говорили, под субъектом понимается первая сущность, подлежащее предложения-суждения, а под объектом – вторичная сущность формальной природы, дополнение, одна из возможных форм существования субъекта – первой сущности, Оккам предлагает новое для европейской философии членение между миром мысли и миром независимых от человека вещей природы. Номиналист Оккам предлагает то самое гносеологическое членение, которое дает в философии нового времени субъект-объектное отношение и тот набор предельных гносеологических категорий, который мы числим сегодня в основных философских категориях.
Разбирая вопрос об универсалиях, Оккам пишет: "Я утверждаю, что универсалии не есть нечто реальное, имеющее в душе или вне ее субъектное бытие (esse subjectivum), а имеет в ней лишь объектное бытие (esse objectivum) и есть некий мысленный образ (fictum), существующий в объектном бытии, так же как внешняя вещь в субъектном бытии" [12, с. 898-899].
В переводе на язык Аристотеля это утверждение номиналиста Оккама звучит хотя и парадоксально, но понятно. Это констатация различий между первичными и вторичными сущностями и интеграция двух форм бытия по синтаксическим основаниям по месту каждой из этих сущностей в предложении. Есть бытие субъектов-подлежащих, реальный мир единичных вещей – первичных сущностей. И есть бытие объектов-дополнений, мир знака и мысли, в котором субъекты-дополнения-образы существуют на тех же правах, на которых единичные вещи существуют в своем особом бытии субъектов-подлежащих. Но номиналист Оккам не более последовательный перипатетик, чем Фома. У него, как и у Фомы, нет первичных сущностей, а есть практически остановленные в определенности своего бытия вещи-образцы, продукт усилий реалистов отождествить мир идей-образцов Платона с сотворенной богом вещной природой. От первичных сущностей у этих вещей-субъектов-подлежащих осталась лишь характеристика единичного, которой образы-объекты-дополнения не обладают. Поэтому, поясняя собственное заявление, Оккам сразу обнаруживает и уклон в платонизм, и свою принадлежность к новой концепции природы: "Поясню это следующим образом: разум, видящий некую вещь вне души, создает в уме подобный ей образ так, что, если бы он в такой же степени обладал способностью производить, в какой он обладает способностью создавать образы, то он произвел бы внешнюю вещь в субъектном бытии, лишь численно отличающуюся от предыдущей. Дело обстоит совершенно так же, как бывает с мастером. В самом деле, так же как мастер, видя дом или какое-нибудь строение вне души, создает в своей душе образ подобного ему дома, а затем строит подобный ему дом вовне, который лишь численно отличается от предыдущего, так и в нашем случае образ, созданный в уме на основании того, что мы видели внешнюю вещь, есть образец… И сей образ можно назвать универсалией, ибо он образец и одинаково относится ко всем единичным внешним вещам и ввиду этого сходства в объектном бытии может замещать вещи, которые обладают сходным бытием вне разума" [12, с. 898-899].
Для Аристотеля такое обращение со вторичными сущностями-объектами-дополнениями – немыслимая операция, поскольку они существуют лишь на правах возможных форм существования первичных, не могут существовать оторванно от первичных и тем более стать "взбесившимися предикатами" – реализоваться и материализироваться, переходить из вторичных в первичные. Сократ может быть философом, но превратить философа в Сократа, а именно это, с точки зрения Аристотеля, предлагает Оккам, - операция невозможная. Для Платона эта операция хотя и мыслима, но неприемлема по соображениям порчи исходного образца в последовательных актах копирования с копии. По Платону, одно дело – создавать образцы, этим занимаются боги, и совсем другое – подражать им, копировать и тиражировать их, этим занимаются смертные ремесленники.
Примерно те же возражения, склоняясь скорее к Платону, чем к Аристотелю, высказал бы в адрес этой операции ученый: одно дело – написать рукопись, и совсем другое – издать ее тем или иным тиражом. Второе не требует творчества, и схема Оккама в том виде, в каком мы ее только что представили, суть закрытая система, способная умножать наличное, но явно неспособная создавать новое. Однако мы еще не до конца представили схему Оккама, и тот дополнительный штрих, который мы сейчас приведем, существенно меняет ее свойства: "Прежде всего необходимо показать, что в душе есть нечто, имеющее лишь объектное бытие без бытия субъектного… образы имеют бытие в душе, но не субъектное, ибо в этом случае они были бы истинными вещами, и тогда химеры, козлоолени и подобные вещи были бы истинными вещами; следовательно, есть некоторые вещи, имеющие лишь объектное бытие" (там же).
Оккам относит к объектному бытию не только образы, но и "суждения, силлогизмы и тому подобное, о чем трактует логика", но нас в первую очередь должны заинтересовать эти самые "химеры и козлоолени и подобные вещи", источник их происхождения. Оккамом они приведены, судя по всему контексту, не только для иллюстрации того, что есть "нечто, имеющее лишь объектное бытие без бытия субъектного". Они иллюстрируют и другую мысль: объектное бытие избыточно, в него на равных правах входят и образы, "способные замещать вещи, которые обладают сходным бытием вне разума", и образы, которые вне разума не имеют таких вещей-субъектов, т. е. не могут в принципе быть получены по схеме: "Разум, видящий некую вещь вне души, создает в уме подобный ей образ". Химер, козлооленей разум вне души не видел, но это не мешает им быть образами в объектном бытии. А можно ли их увидеть вне души?
Оккам предлагает процедуру: стройте вовне! Пытайтесь строить вовне, как мастер создает в своей душе образ, а затем "строит подобный ему дом вовне".
Можно, конечно, и нужно возразить, что, когда мастер видит дом вовне, создает в своей душе образ и строит этот образ вовне, он знает, как его строить, на то он и мастер, что такая диалектика движения от внешней вещной определенности к образу и от образа к внешней вещной определенности в принципе ничего не способна дать нового. Она лишь иллюстрирует различие двух форм существования деятельности: трансляционной в знаке-знании, где она лишена отметок единичности, места" и времени, к практической в актах строительства вовне, где она вновь обретает отметки единичности, места и времени, развертывается как серия единичных актов-близнецов, тиражируется. Такая диалектика перехода от единичного к общему и от общего к единичному предполагает знание-программу и механизмы отрицательной обратной связи, чтобы удержать подобие единичных актуализаций деятельности в рамках "допусков". Она не только не предполагает нового, но и активно сопротивляется ему: вышедшее за рамки "допусков" есть брак, а не новация, есть дом без крыши или квартира с недоделками, а не некий вклад в дело жилищного строительства, который следует внедрять и приветствовать.
Но соль-то в том, что Оккам говорит не об этой кибернетической диалектике развертывания знания в акты практической деятельности. Он определяет это "строительство вовне" как деятельность чисто гипотетическую: "Если бы он обладал в такой же степени способностью производить, в какой он обладает способностью создавать образы". А что бы произошло, если бы, создав очередной образ химеры или козлооленя, разум попробовал бы произвести этот образ вовне? Ясно, что это был бы уже ученый разум. Он мог бы терпеть неудачи, как терпит их и сегодня. Но если стадо козлооленей и химер достаточно велико и разум способен умножать его до бесконечности, не обращаясь в этой своей деятельности к миру вещей-образцов, ведь не от наблюдения же рождаются образы козлооленей и химер, то есть некоторая вероятность обнаружить в таком стаде жизнеспособные и воспроизводимые вовне образы. Тогда предложенная Оккамом процедура "строительства вовне" в силу ее гипотетичности называлась бы планируемым экспериментом, сам факт завершения такого строительства – экспериментальным подтверждением, а выведенные этой процедурой вовне, доступные для наблюдения и тиражирования козлоолень или химера – новым элементом научного знания.
До этих переименований довольно далеко, но, в приличествующей случаю терминологии Остапа Бендера, мы можем с полным правом воскликнуть: "Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Лед определенно тронулся!" Более двух тысячелетий прозябавший на скудном традиционном технологическом наследстве европейский очаг культуры, который невообразимо много задолжал и Китаю, и другим странам традиционной культуры, подбирая крохи с чужого стола технологического прогресса, нашел-таки свое Эльдорадо, очутился перед неисчерпаемым месторождением нового знания и новых технологий. Все там и оказалось, куда давно советовали заглянуть. Дело говорили и оракул, и после него Сократ: познай самого себя! Познай свою способность фантазировать, разводить химер и козлооленей, пробовать строить их вовне!