Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Шрифт:
Среди простых йокенцев появилось совершенно новое чувство. Немцам нужно заниматься более ценным трудом, а грязную работу сделают пленные. Это был естественный и Богом данный ход вещей и подтверждение превосходства, которое признавалось всегда. Грязные поляки и дикие русские могли веками, разинув рот, смотреть, как немцы делают хлеб из камня.
Не успели поляки обжиться, как к Штепутату со слезами прибежала Эльза Беренд и заявила, что хочет опять избавиться от них. Произошла ошибка. Крестьянин Беренд набрал столько иностранных рабочих, что оказался ненужным в собственном хозяйстве и получил призывную повестку. Совершенно неожиданно, да еще в почти мирное время. Что у них
– Ему ни за что нельзя во флот, он не умеет плавать, - сокрушалась Эльза.
Ее опасения были не так уж напрасны, в это время вся вторая мировая война происходила в Атлантике.
– Вы не можете его освободить, мастер Штепутат?
Ладно, Штепутат обещал попробовать.
– Напишите, что у нас маленькие дети... и тридцать семь гектаров земли, которую нужно обрабатывать... и что мы всего пять лет как женаты...
Нет, последнее писать не стоит, это не поможет. Штепутат сомневался в успехе своего ходатайства. Так оно и вышло. Партийный секретарь Краузе позвонил на следующий день: "Дело безнадежное, ничего не выйдет. Урожай убран, а к весеннему севу он уже будет дома. Война закончится". Отец небесный, вот это оптимизм!
Ходатайство Эльзы, чтобы ей оставили мужа, не пошло дальше мусорной корзины окружного секретаря. Просто потому, что не было уважительных причин, а переживания оставленной в одиночестве женщины в эти великие времена никого не беспокоили. Ведь будет еще лучше!
Она держалась четыре недели, а потом показала своему Станиславу, широкоплечему поляку с рябым от оспы лицом, сафьяновые сиденья в стоящем в амбаре автомобиле. Эльза Беренд вела себя не как настоящая немецкая женщина, хотя, впрочем, просто как женщина. С иностранными рабочими было запрещено сидеть за одним столом, принимать их в семью, а тем более с ними спать. Ради чистоты немецкой крови. А еще опасность при слишком тесном контакте затащить в немецкие комнаты заразные болезни и вшей. Эльза Беренд не заболела, не развела вшей, но к новому, 1940-му, году забеременела.
К чужим людям Йокенен привык быстрее, чем думали. Дети первые потеряли робость. Поначалу они прятались в кустах бузины и кричали "Поляк, поляк", но потом это надоело. Они цеплялись к свекольным телегам, даже если лошадьми правили поляки. Их вскоре знали по именам, а из родителей никто не возражал, когда дети выезжали с поляками в поле. Ежедневное общение открывало другой мир, очень далекий от той надуманной разницы, которую преподносили в газетах.
Но однажды произошел особый случай, когда один большой мальчик попал камнем в Антона дяди Франца. Антон побежал за ним, догнал сорванца перед дверью его дома и отлупил его так, как отлупил бы подобного негодника и в своих Сувалках. На этом для йокенцев дело было закрыто. Однако о нем каким-то образом узнал начальник штурмового отряда Нойман. Он решил, что полякам следует держать свои лапы подальше от задниц немецких детей, и отправил в Йокенен на велосипедах трех штурмовиков, которые темной ночью избили Антона.
Поляки тоже привыкли к Йокенен. Они могли свободно передвигаться по деревне и окружающей местности - только сбегать было запрещено. Очень немногие пытались это сделать, потому что сильнее тоски по родине было понимание, что дома хуже, чем в сравнительно уютном Йокенен. Если же кто-то все-таки решался, то его на юге ловила полиция. После этого бургомистру Йокенен присылали сообщение, что польский иностранный рабочий такой-то задержан при переходе границы в Найденбурге и, согласно предписанию, передан в распоряжение
По большим церковным праздникам они собирались вместе в каком-нибудь сарае в Йокенен, по двадцать человек и больше. Скопления такого рада хотя и запрещались, но в Йокенен не нашлось никого, кто бы донес на поляков за это. Где они доставали шнапс? Они поили допьяна какую-нибудь Марысю и потом все залезали на нее. Доходило и до драк, большей частью тоже из-за Марыси. При этом в ход пускались ножи. "В этом вся разница, - сказал Карл Штепутат. Немцы дерутся кулаками, поляки ножами".
Крестьяне обращались с поляками хорошо, так, как обращаются с хорошей собакой. Только маленький инспектор Блонски для самоутверждения все время кричал на поляков сверху вниз, сидя на своей лошади. Это было время, когда немецкие солдаты от Западного вала до Мемеля пели песню о польской девушке: "В маленьком пруду, нашли ее тело, как она была хороша! Не забудь Марысю, польское дитя". В Рождественское утро дядя Франц велел запрячь в сани лошадей для поездки в католический Ресель. Ядзя, Алекс и Антон поехали с ними.
– Они ведь тоже католики, - сказала тетя Хедвиг.
Ядзя с раннего утра суетливо металась по дому, расплескала молоко, забыла покормить индеек. Ее длинные черные волосы были уложены венком вокруг головы. Тетя Хедвиг дала ей меховую жакетку. В первых санях сидели дядя Франц и тетя Хедвиг, в сани с колокольчиком были запряжены Заяц с Цыганшей. За ними три поляка, Ядзя, свернувшись клубком, в середине, сберегая тепло. Выглядела она мило. Замерзшие дороги занесло свежим снегом. Дым из низких домов прямой свечой поднимался в хмурое небо. Бренчание колокольчиков на упряжи лошадей было единственным звуком в это Рождественское утро. Ядзя пыталась отогреть своим дыханием красный замерзший нос. Все было почти как в Рождество дома, на реке Сан. Такая же однообразная белизна на востоке, домишки, прижавшиеся к земле, чтобы не препятствовать снежным бурям, замерзший пруд со следами зайцев и ворон.
Церковная площадь в Реселе была полна саней и колясок. Антон остался с лошадьми, Ядзя и тетя Хедвиг вместе пошли в церковь. Они и сидели рядом. Все вдруг стали равны, макали пальцы в ту же святую воду и осеняли себя крестом. К причастию стояли рядом на коленях.
Дома Алекс отвел лошадей в конюшню. Тетя Хедвиг позвала поляков из людской за общий Рождественский стол. Жареный гусь. Тетя Хедвиг молилась по-немецки, Ядзя по-польски. Мужчины только сложили руки. Рождество 1939 года в Йокенен. Еще Польша не погибла!
Первое военное Рождество, но все так же, как и до войны. Как всегда, в Йокенен явился Дед Мороз. Он бродил призраком по деревне уже с начала декабря, следил, чтобы дети до темноты уходили со льда, заканчивали свои уроки, чтобы приносили матери дрова из сарая. Вместе с полевой ведьмой, поедавшей детей, и колдуньей-цыганкой Дед Мороз был третьим пугалом маленьких йокенцев. Наводя страх на детей перед Рождеством, дорожный обходчик Шубгилла зарабатывал этим кое-что на девятерых своих собственных.
У Германа Штепутата Шубгилла появился в первый раз вечером Николина дня. Он пока удовлетворился тем, что постучал в окно и показал свою страшную личину, повергавшую в ужас детей из поколения в поколение. Даже мазуру Хайнриху стало не по себе, когда за стеклом появилась эта рожа, а Герман бросился под стол и спрятался в ящике с обрезками ткани.
Во второй раз, за неделю до праздника, Дед Мороз вошел в дом. Он встал на пороге, занеся с собой много холодного воздуха и грязного снега, и начал размахивать потертой метлой, предостерегая Германа от дерзостей по отношению к матери.