Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

Зурмински Арно

Тулла распустила слух, что в йокенском трактире под старым барахлом есть сухой пудинг, ванильный пудинг доктора Эткера. Этого Герман не мог так оставить. Он побежал по свежерасчищенной дороге к трактиру. Виткунша забаррикадировала дверь громоздкой мебелью, но Герман забрался в дом через разбитое окно в кухне. В пивной, которая одновременно служила и лавкой, он нашел лопнувшие пакеты с пряностями и стиральным порошком, но ванильного пудинга не было. Он опрокинул скамейку, поставил торчком перевернутые полки, взял в качестве трофея целую коробку коричневого гуталина. В кухне он переворошил доской от

забора весь битый фарфор, не побрезговал поднять и развернуть грязную половую тряпку: пудинга не было нигде. Зато он наткнулся на остатки огромного портрета Адольфа Гитлера, годами висевшего напротив сцены в зале и воспеваемого йокенцами на каждом собрании деревенской общины: "Народ, партия и вождь - едины!" Больше ничего не осталось.

В плохом настроении и без сухого пудинга потащился Герман обратно. Мимо йокенской мельницы, свесившей крылья. Она скоро и вообще развалится, если никто за нее не возьмется.

Тулла опять бренчала на высоких нотах. Возвращавшийся Герман слышал ее издалека. Хотелось ее исколотить за то, что никакого пудинга не было. Герман рванул дверь и в ужасе замер на пороге. За роялем была не Тулла, а русский солдат с автоматом на шее, терпеливо стучавший по клавишам указательным пальцем. Он поднял голову, кивком подозвал Германа, радовался, как ребенок, когда Герман сыграл ему "Ку-ку, ку-ку".

Рядом из двери выглянула Тулла.

– Твой отец там, - показала она на соседнюю комнату.

Герман слышал голоса. Отворил. И застыл в дверях. Посреди пустой комнаты сидел на стуле его отец, окруженный солдатами. Все в форме. Господи, как много людей в форме. Какая ужасная картина! Отец один в середине. Некуда спрятать руки, лицо. Вокруг военные, не сводят с него глаз. Вопросы сыпятся как выстрелы. Герман никогда не видел отца таким несчастным, как на этом допросе.

Все замолчали.

– Поди к маме, сынок, - сказал Штепутат.

Герман закрыл дверь, взбежал по лестнице. Марта, безучастно сложив руки, сидела у печки.

– Тулла наврала, никакого пудинга в трактире нет, - сказал Герман.

Внизу короткий палец стучал по высокому "до".

Прошло порядочно времени, прежде чем они поднялись по лестнице, Карл Штепутат впереди.

– Мне нужно в Растенбург, - сказал он, снял с крючка тулуп, стал торопливо искать какие-то вещи, которые, как он думал, нужно было взять с собой.

– Не плакать, - сказал Марте переводчик.

Герман стоял у окна и смотрел на отца: как он надевал жилет, как колебался, брать утепленные сапоги или кожаные ботинки. Дело шло к весне, лучше взять кожаные.

– У нас в Растенбурге есть пошивочная мастерская, - сказал переводчик. Через четыре недели ваш муж сможет забрать семью.

Марта плакала. Когда Герман увидел слезы, на него опять нашло, как тогда в дорожной канаве возле Бартенштайна. Он начал кричать, топать ногами, не давал отцу натягивать тулуп, в бешенстве дергал за болтающиеся рукава. Вдруг четыре... шесть солдатских сапог встали между Германом и его отцом. Герман с разбега ударился в них, хотел их повалить, но они стояли как цементные колонны, и сильная чужая рука аккуратно отодвинула его назад.

– До свидания, - услышал он голос отца. Ему казалось, что он почувствовал беглое прикосновение

руки к своей голове, но, может быть, это только показалось. Карл Штепутат вышел на лестницу. Бренчание внизу прекратилось. Они пошли по разметенной дороге к мельнице. Пианист впереди, Штепутат за ним, остальные на большом расстоянии сзади.

По лестнице тихонько поднялась Тулла, прислонилась к двери и сказала: Я тебе дам от моего пудинга.

Она и на самом деле положила на стол желтый пакетик, а Герман даже не сказал "спасибо".

Пришла мать Туллы. Она из своей комнаты слышала весь допрос.

– Ну как это можно?
– возмущалась она.
– Он во всем сознался. Когда его спросили, был ли он в партии, он сказал "да". И что был бургомистром Йокенен, сказал он... Ну разве так можно?

Да, таков был Карл Штепутат. Он думал, что честность должна произвести впечатление. Кто не отпирается от своих поступков, вызывает уважение. А он не чувствовал за собой вины. Он никому не сделал ничего плохого. С этой верой шагал Карл Штепутат из Йокенен в Сибирь.

Вскоре запасы сена в усадьбе иссякли. Чтобы не дать коровам умереть с голоду, приходилось возить сено из окрестных деревень. Василий раздобыл двух лошадей и передал их на попечение старому Заркану. Заркан был теперь единственным мужчиной в усадьбе, хозяином над женщинами, детьми и коровами, когда не было Василия. Он в последнее время говорил больше по-русски, чем по-немецки, и пытался даже лошадей приучить к русскому языку. Каждое утро он впрягал их в кое-как сколоченную телегу и отправлялся по окрестностям в поисках сена и кормовой свеклы. Он начал с Йокенен, но, когда запасы там стали истощаться, был вынужден ездить и в Мариенталь и Вольфсхаген. Ему нравилось, когда его сопровождал Герман. Тогда ему было не так одиноко на брошенных крестьянских дворах. Иногда с ними ездили Тулла и Мария. Тогда было совсем весело.

Это произошло в один из таких дней. Заркан, Герман и девочки опустошали сеновал Эльзы Беренд. После обеда возвращались на раскачивающемся возу домой. Сенокос в мартовский холод. Впереди старый Заркан с вожжами, сзади в мягком сене сидела Тулла и вытаскивала колючку из чулка. Герман лежал рядом с ней на животе и смотрел на Ангербургское шоссе, по которому за Мариентальской дугой удалялась группа людей. Если бы только старый Заркан не курил этот вонючий клевер. Он так отравлял воздух, что просто тошнило. Наконец он свернул с наезженной луговой дороги к усадьбе. Тулла кричала от восторга на каждом ухабе, в который въезжали передние колеса, а Мария держалась за живот как на карусели.

"Тпру-у!" - крикнул Заркан, когда они подъехали к коровнику. И чего Тулла всегда боялась соскальзывать с воза? Герману приходилось ее держать, и все равно она визжала так, что было слышно по всей усадьбе. Они вошли в дом. Тулла уселась задом на клавиши рояля, прямо на высокие ноты. Она всегда так делала, особенно расшалившись.

Герман побежал мимо нее к лестнице, крича издалека: "Жутко хочется есть!" Но Марты не было. Ничего не было и на плите. Огонь в печке почти погас. Герман вышел на крыльцо, стал звать мать, старался перекричать шум от рояля, на котором Тулла играла своим задом. Мама, наверное, в коровнике, на чердаке или в погребе.