Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Шрифт:
Им никто не сказал, но они догадывались, что война кончилась. Это чувствовалось по тому, как пели в проезжавших машинах русские солдаты. "Война капу-ут!" Виткунша ликовала. С окончанием войны появлялись шансы осуществить ее план и сделать Восточную Пруссию американской колонией. Она верила в это твердо, хотя ее вера окрылялась только вожделением к мясным консервам и американскому шоколаду. Хотелось иметь хозяев, со стола которых больше перепадет, чем от русских.
Наконец, двенадцатого мая, явный признак конца. С утра в небе началось гудение и не прекращалось целый день. Русская авиация возвращалась обратно на восток. Герман лежал с коровами на лугу и считал самолеты, как раньше считал немецкие пикирующие бомбардировщики, летевшие воевать в Россию. Считать было бы не так трудно, если бы самолеты летели эскадрильями
На следующее утро в усадьбу прибыли верхом Василий и несколько солдат. Вот эти выглядели, как отчаянные удальцы. Орлы! Именно такими Герман представлял себе казаков, трясущих сливы казаков четырнадцатого года.
– Эй, фриц!
– крикнул с лошади Василий.
– Сегодня можешь коров не выгонять, мы всех забираем.
Казаки спрыгнули с лошадей и открыли двери коровника. Заркану велели помогать выгонять скотину на двор. Женщины и дети стояли за забором и смотрели.
– Оставили бы пару коров нам, - сказала мать Петера.
Василий удивленно посмотрел сверху вниз. Нет, у него приказ. Он должен всех доставить... Может быть, прибудут еще коровы... Каждый получит по корове, человеку без коровы не прожить... Россия никому не даст умереть с голоду. Но эти коровы - этих придется забрать. Они сосчитаны.
Солдаты погнали скот через луг, на шоссе. Два всадника перегородили деревенскую улицу, чтобы коровы не свернули к пруду. Нельзя, идите, куда все - на восток.
– Теперь можете расходиться, - сказал Василий.
– Идите, куда хотите. Война кончилась. Гитлер ваш сдох.
Они ушли, оставив усадьбе непривычную тишину. Только возбужденный Герман бегал везде в поисках Петера. Он, наконец, нашел его в прихожей, бренчащего на пианино.
– Василий сказал, Гитлер умер!
Петер сиял в улыбке.
– Смотри, я тоже могу играть "Кукушку", - сказал он, стукая пальцами с черными ногтями по грязным клавишам.
Они пробыли в усадьбе несколько дней, но без коров там было просто не выдержать. Пустые, необитаемые стойла, в которых вымирали даже навозные мухи. Скука. Мать Туллы стала собираться первая.
– Если хочешь, можешь идти с нами в Мариенталь, - сказала она Герману.
Герман покачал головой. Нет, его место в Йокенен. Он должен оставаться в деревне, чтобы родители могли найти его, когда вернутся. Сейчас, когда стало скучно, тоска по дому охватила его еще сильнее. Он тайком - чтобы Петер не видел - забирался на иву за сараем и смотрел поверх крыш усадьбы на свой дом. Это была тоска не по осиротевшему дому с разгромленными комнатами, а по прошлому, по теплой кухне, цветам на окне в гостиной, пению матери и гудению пчел над ульями в саду.
Вслед за Туллой вскоре ушла и Мария с матерью. Больше ничего не оставалось. Виткунше опять захотелось вступить во владение своим трактиром, как-то рано утром исчезла и майорша, возвратилась в пугающе пустые комнаты своего замка.
Мать Петера сказала Герману:
– Пойдем с нами, мальчик. Мы будем жить в школе, там много места.
Но Герману хотелось домой. Разве это не было его долгом - вернуться домой, когда все остальные тоже расходились по домам? Если он сейчас не вернется домой, он останется без права владения. Так нельзя, ему нужно утвердиться в доме и ждать. Собрав жалкое имущество, оставшееся после родителей, Герман двинулся через выгон в деревню. Настроение у него было необычное, какое-то неописуемое возбуждение. Как будто он возвращался из дальнего путешествия, хотя и видел свой дом каждый день.
В парке цвели примулы и фиалки. Их никто не срывал. По дорожкам не скакал галопом Блонски гнать из парка йокенских детей. На пруду не видно даже лебедей, которые еще несколько месяцев назад так доверчиво бегали за Германом. Пусто на лугу: ни пасущихся гусей, ни воинственного барана каменщика Зайдлера. Господи Боже, так ведь можно и взвыть. Уж хоть бы Петер был рядом!
С чего начать? Так, лучше всего опять въехать
Потом началось то, о чем Герман вообще не подумал: захотелось есть. Герман перерыл всю кухню, но нашел только кулек с мокрой солью. В огороде тоже еще не было ничего съедобного. Тут он вспомнил про луг дяди Франца, где всегда было полно щавеля. Герман побежал туда, глотал все, что находил, набил полные карманы, принес домой столько, что можно было наварить целое ведро отличных щей.
Вообще-то пора бы приниматься за работу. Вычистить, прибрать дом, его дом. За дело! Герман вынес за дверь целую охапку тряпья, швырнул к забору. Надо бы это поджечь. Но осторожно. Герман посмотрел, откуда дует ветер, потом чиркнул спичкой. Заплесневевшее тряпье из портновской мастерской Штепутата не разгоралось. Нужна бумага. Документы, разбросанный по всему дому архив бургомистра Штепутата. Герман собрал все к дверям, с удовольствием смотрел, как взвилось пламя. Превращались в дым бланки справок и квитанций, хорошо сохранившиеся продовольственные карточки отпускников. Клочок вестника законов с германским орлом и свастикой взлетел и долго держался в струе теплого воздуха над дымящими обрезками материала, которые Штепутат так тщательно собирал на еще худшие времена. Несколько книг Феликса Дана. Что-то Ницше и Альфреда Розенберга было изодрано настолько, что оставалось только бросить все в огонь. Зато хорошо сохранилось "Камо грядеши" и популярная книга по астрономии. От Библии не было никакого проку, на ней был такой твердый переплет из свиной кожи, что огонь был бессилен. Зато погибла на костре йокенская книга налогов. Так в этот день в конце мая 1945 года канцелярия Йокенен прекратила свое существование. Клочки бумаги утратили свою ценность, документы превратились в утиль. Герман, не колеблясь ни минуты, швырнул в огонь и разбитый портрет Гинденбурга. Но тут ему попалось нечто такое, из-за чего он остановился: из охапки бумаг выпала фотография семьи Штепутатов. Отец в выходном костюме перед клумбой лилий в саду, рядом мать в летнем платье, освещенная ярким солнцем, а перед ними трехлетний Герман с пальцем во рту. Она в общем-то хорошо выглядела, его мама. Тогда. Герман сел на порог, смотрел то на огонь, то на фотографию, хотел немного поплакать, но отвлекся, принявшись таскать в огонь остальной мусор. Фотографию он аккуратно положил в Библию.
Дым поднимался высоко в небо. Что подумали бы йокенцы? Такой дым в саду Штепутата! Герман гордился, что мог разжигать огонь, никого не спрашивая. Это был его дом, его тряпье и его костер.
Опять захотелось есть. Нельзя же питаться одним щавелем. Герман перерыл весь дом, наткнулся в погребе на картошку. Не беда, что она уже пустила метровые ростки. Герман притащил к костру целую миску картошки. С куста сирени - сирень вот-вот готовилась расцвести - наломал острых веточек, насадил на них картошку и сунул в огонь. Так они всегда пекли картошку на полях дяди Франца. Рядом с собой на пороге поставил кулек с солью. Потом ел и ел, не насыщаясь. Принес еще миску картошки, пробовал ее со щавелем, но было невкусно.
Он посидел некоторое время неподвижно, с животом, набитым картошкой, у догорающего костра. Может, Петер придет посмотреть, что горит. Но Петер не шел. Внизу в пруду, как каждое лето, выпрыгивали из воды карпы, не было только ласточек с их пикирующими полетами. Куда девались ласточки в это лето?
Когда начало темнеть, Герман улегся на старую кушетку Хайнриха, всеми силами пытаясь заснуть. Но не получалось. Было слышно, как на улице пошел дождь. Капли падали в горячую золу. Вода стекала через разбитое окно в гостиную, дождь не утихал всю ночь. Если бы у него был свет! Герман решил пойти на следующее утро поискать в брошенных домах "свечи Гинденбурга". Хорошо, что в конце мая ночи короткие. Когда часам к трем стало светать и стук капель с крыши прекратился, Герман Штепутат заснул.