Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Шрифт:
А где же аисты? Нет воздушных боев за лучшие гнезда в небе над Йокенен. Или они не смогли перелететь через враждующие страны? Может, их сбили над главной линией фронта на Одере, в Богемии или над Веной? Ясно, что трудно было лететь из Африки в Восточную Пруссию над дымящей, тлеющей, извергающей огонь Европой. Или цвет их перьев был виноват в том, что они не вернулись? Их черный, белый и красный цвет? Может быть, это в наказание за типично немецкие цвета их низвергли с небес и распяли на воротах брошенных сараев и придорожных деревьях? Пробились лишь очень немногие, так
Аистов не было, но 14 апреля 1945 года Йокенен опять пережил прилив жизненных сил: день склонялся к вечеру, солнце светило среди еще голых ветвей дубов вдоль шоссе, ветер отгонял йокенскую вонь прочь к Вольфсхагенскому лесу, в парке цвели первые анемоны, последние льдины исхудавшие островки зимы - сгрудились у шлюза. Тулла в первый раз надела летнее платье, на ветвях ивы раскачивались скворцы, коровы в усадьбе чувствовали запах свежей травы и целый день мычали.
В этот день вернулись Петер Ашмонайт и его мать. Пешком.
– Мы добрались до Померании, до Старгарда... И вдруг русские появились впереди нас, с запада... Подумай только!
Фрау Ашмонайт принесла из своего путешествия круглое, распухшее лицо, полопавшиеся вены на ногах и венерическую болезнь. Петер же совсем не изменился.
Герман во все глаза смотрел на большого Петера Ашмонайта. У Петера на голове была русская шапка и выросли длиннющие волосы - в Восточной Пруссии с Рождества уже не было ни одного парикмахера.
Конечно, для них найдется место в усадьбе. Комната Штепутата пуста, с тех пор как Герман стал спать у Туллы.
– Когда твои родители вернутся, мы переедем, - сказала Герману фрау Ашмонайт.
– Оттуда никто не возвращается, - прокаркала откуда-то сзади Виткунша. Мой муж тоже не вернется. Из тех, кого забрали, никто не придет обратно.
– Как вы можете говорить такое при ребенке?
– не выдержала мать Туллы. Конечно, они вернутся. Все придут обратно, когда будет мир.
Герман показал Петеру рояль, провел его по сараям и конюшням, сбегал к изуродованной мельнице, пока женщины стояли и разговаривали. О чем в апреле 1945 года говорили женщины? О том, что им еще придется все это расхлебывать, женщинам немецкого Востока. Что им пришлось пропустить через себя всю Красную Армию. О нежеланных беременностях, о венерических болезнях, о чесотке и сыпи.
– Что, нигде нет врача?
– спросила мать Петера.
Нет, не было никого и ничего. Ни врача, ни священника, ни могильщиков, ни полиции, ни магазина, ни работы, ни денег, ни начальства, ни газет, ни радио. Были только коровы.
Зачем они вообще-то пришли из Померании обратно? Тащились всю дорогу, чтобы придти в страну, в которой уже вообще ничего нет. Или это образы прошлого заставляют людей возвращаться? Воспоминания, отделившиеся от действительности и ведущие собственную жизнь: купание лошадей, звон обеденного колокола в поместье, вечера на пруду, покачивающиеся
Петер сразу внес оживление в усадебную жизнь. Он приставил к крыше амбара высокую лестницу и полез за воробьиными яйцами. Они насобирали в маленьких гнездах пятьдесят восемь штук, из них двадцать четыре были уже насижены. Хорошие яйца мать Петера разбила в сковородку и сделала яичницу. Нажарила картошки. Но Тулла не пожелала есть этот крестьянский завтрак.
Петер добрался по крыше амбара до пустого аистова гнезда. Никто ему не мешал, не было никаких запретов. Он выламывал черепицу и бросал сверху на мусорную кучу. Тулла и Мария с визгом отпрыгивали в сторону от этих бомб.
Когда у Заркана случались боли в животе, Петеру давали запрягать лошадей и ехать с Германом и девочками по деревням за сеном. Они садились впереди в один ряд, девочки посередине. Герман размахивал кнутом, Петер держал вожжи. Ехали по шоссе в сторону Мариенталя. Петер пускал лошадей галопом, пока девочки не начинали просить его ехать потише, потому что слишком трясло. Герман демонстрировал трюки. На ходу карабкался по оглобле, вставал на спину лошади. Расставлял ноги, стоял на двух лошадях одновременно. Зрелище получалось эффектное.
Перед Мариенталем остановилась колонна грузовиков. Солдаты, сунув головы под капот, искали какую-то неисправность. Кто не понимал в моторах, сидели на обочине или на подножках машин. Это было скучно, и при виде приближающейся телеги все обрадовались перемене и развлечению. Один встал посреди дороги. Хотел отобрать лошадей? Зачем им, у них такие хорошие машины! Солдаты стали что-то говорить. Кто-то достал из кармана кукурузных зерен и насыпал Герману в протянутую шапку.
– Гитлер! Гитлер!
Что им до Гитлера? Один поднял правую руку и стал маршировать строевым шагом взад-вперед по шоссе. Это вызвало громовой хохот, даже измазанные маслом механики отложили свои гаечные ключи и смотрели на представление. Солдаты велели Герману встать на козлы телеги. Так, а теперь поднять правую руку и стоять смирно.
– Хайль! Хайль!
Кто-то сфотографировал. Ему, видать, непременно хотелось привезти домой фотографию гитлеровского пионера. "А может быть, сегодня день рождения фюрера", - подумал Герман. Он чувствовал, что выглядит довольно глупо. Даже девочки смеялись над ним. Один солдат достал из-под водительского сиденья начатую бутылку свекольного шнапса, заговорил с мальчиками по-русски.
Нет, не для девочек. Герман и Петер сделали по глотку. Без возражений. Солдаты смеялись, видя, как у мальчиков навернулись слезы и покраснели глаза. К счастью, неисправный мотор с дымом и треском, наконец, завелся. Один солдат бросил в телегу пачку твердых, несладких сухарей, наверно, как вознаграждение за спектакль. Потом все разошлись по машинам, поехали в Берлин, на день рождения фюрера.
– Мы еще можем выиграть войну?
– спросил Герман.
– А плевать на это трижды, - заявил Петер и стегнул лошадей.