Юбер аллес (бета-версия)
Шрифт:
Власов отыскал розетку в стене поближе к часам, не желая разряжать аккумулятор, передвинул туда кресло, уже не боясь оставлять следы своего присутствия, и подключил нотицблок. Затем открыл высокую застекленную дверцу часов, потянул за цепь, поднимая цилиндрическую латунную гирю, похожую на эталон чего-то-там из Палаты мер и весов, и толкнул маятник.
Клик. Клак. Клик. Клак. Звук часов оказался именно таким, как он и представлял - громким, отчетливым и лишенным всяких намеков на неравномерность. Ни по тону, ни по частоте он не походил на то, что Власов слышал из динамика своего рехнера.
Фридрих сел в кресло мертвеца и положил нотицблок на колени. Он подогнал стрелочку к пиктограмме с микрофоном,
– но для его цели сгодится...
Полоска с процентами доползла до конца. Так, корректирующая функция готова. Осталось применить ее к исходной записи.
Словно оттягивая момент развязки, для начала Власов выделил и послушал одну лишь тикающую составляющую. Теперь на слух она звучала неотличимо от часов, тикавших у Фридриха над ухом, только, естественно, в исходной записи была гораздо тише.
Затем он, наоборот, отфильтровал все помехи, оставив один голос - и включил воспроизведение.
– Тут... тут это, труп, - раздалось в комнате.
– В квартире. В кресле. Староконюшенный переулок...
Но это больше не был голос подростка. И даже не был голос человека, чьим родным языком был русский.
Это был голос, знакомый Фридриху Власову очень хорошо.
Голос Хайнца Эберлинга.
Kapitel 55. Ночь с 16 на 17 февраля. Москва, Трубниковский переулок, 30.
Теперь оставалось только ждать.
Фридрих положил "стечкин" на стол перед собой, вытащил обойму, проверил спусковой механизм, вогнал обойму обратно.
Еще раз спросил себя, правильно ли он делает, что ждет Эберлинга для разговора тет-а-тет вместо того, чтобы немедленно доложить в Управление и предоставить прочее имперскому правосудию. На худой конец, можно было бы позаботиться о собственном прикрытии силами Лемке и других оперативников, но он не делает даже этого. Потому что нельзя обеспечить эффективное прикрытие, не объяснив прикрывающим, от кого исходит опасность - в особенности если это офицер их собственной службы.
Фридрих не знал сострадания к врагам и предателям, не собирался щадить чувства изменника, предлагая, по гуманной имперской традиции, преступившему закон и честь офицеру пистолет с одним патроном вместо позора официального расследования. И прежняя дружба не имела тут никакого значения. Если Эберлинг виновен, он должен получить по полной. Но... несмотря на бесспорность доказательств, он не мог избавиться от этого "если". Не мог поверить, что Хайнц Эберлинг, которого он знал с четырнадцати лет, предал Райх и Управление. Хотя как знать, синонимичны ли теперь два последние понятия. И уместно ли говорить не то что о Райхе, но и об Управлении как о едином целом. Во всяком случае, такая гипотеза выглядела куда вероятнее идеи, что внешние враги, кем бы они ни были - от ЦРУ до главарей русских криминальных группировок - могли завербовать Хайнца с помощью денег, женщин и прочей атрибутики из бульварных романов, не говоря уже об атлантистской пропаганде. Куда вероятнее, что Хайнц оказался пешкой в игре своих, что он исполнял
Звонок в дверь прозвучал в ночной тишине неожиданно резко - во всяком случае, Фридриху так показалось. С неудовольствием отметив учащение собственного пульса, он нажал кнопку пульта. Разумеется, это был Эберлинг; на экране фернзеера он выглядел, как обычно, рук в карманах не держал и вообще не проявлял беспокойства. Из телефонного разговора он узнал лишь, что друг желает сообщить ему нечто важное и срочное - но для изменника и этого достаточно, чтобы насторожиться... Впрочем, он не мог не знать, что за ним наблюдают.
Фридрих взял "стечкин", еще раз проверил, снят ли предохранитель, и пошел открывать.
Надо отдать Хайнцу должное - даже в самый первый миг, увидев наставленный на него ствол, он не выказал испуга. Его брови лишь удивленно поползли вверх, а губы раздвинулись в улыбке:
– Фридрих? Что это за карна...
– Карнавал закончился, Хайнц, - жестко перебил Власов, делая от двери шаг назад.
– Он заряжен, и я выстрелю при малейшем твоем неосторожном движении. Ты убил Вебера, но со мной у тебя тот же трюк не пройдет. Подними руки. Медленно.
– По-моему, ты перетрудился, - заявил Эберлинг все еще самоуверенным тоном.
– Не знаю, откуда ты взял всю эту чушь, но я... хорошо, хорошо, я подниму руки, но...
– Мы теряем время, - вновь оборвал его Власов.
– Я уже сказал, я знаю, что ты сделал. И единственная причина, по которой ты говоришь сейчас со мной, а не с имперскими следователями, состоит в том, что я хочу узнать - почему.
– Ладно, - согласился вдруг Хайнц.
– Я все тебе расскажу. Но обещай не предпринимать никаких действий, пока не дослушаешь до конца.
– Согласен. Но не надейся усыпить мою бдительность. Мое донесение уже лежит на берехе Управления, пока что в моем личном разделе. Я еще могу его удалить. Но если по каким-либо причинам я этого не сделаю, оно будет разослано автоматически. Захват или уничтожение моего рехнера тебе не помогут.
– Я не собираюсь играть в Джеймса Бонда, - невесело усмехнулся Эберлинг. Руки он держал на уровне головы, полусогнутые пальцы были вяло расслаблены, плечи ссутулились. Во всем облике читалась не готовность к борьбе, а прорвавшаяся наконец бесконечная усталость.
– Может быть, мы все же куда-нибудь присядем?
– Ладно, - кивнул Фридрих, отступая в глубь прихожей.
– Иди на кухню. И помни, я не шучу насчет пистолета.
Кухню он выбрал для того, чтобы посадить Эберлинга через стол от себя, спиной к окну - классическая позиция для допроса. Табурет, конечно, не привинчен, ну да ничего. Вскочить и поднять его Хайнц все равно не успеет.
– Я могу опустить руки?
– осведомился Эберлинг.
– Да. Положи их на стол перед собой и держи ровно, - сам Власов сделал почти то же самое, с той разницей, что в его руке по-прежнему был "стечкин".