Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
Не успел благочестивый муж опамятоваться от такой неожиданности, как вдруг видит: все пространство, предполагаемое под постройку дворца, завалено уже всякого рода нужными материалами, как, напр., кирпич, песок, известка, лес, железо и т. д.; вокруг и около материалов кишит офомная масса рабочих всякого звания и мастерства; работа кипит и бысфо подвигается вперед по минутам и секундам, - и, еще до утренней зари, дворец был готов, хоть сейчас переезжай в нем жить».
«Этот, — по вере евреев, — неизвестный старец был не кто иной, как сам Элие-Ганове (Илья-пророк); строители же этого пречудного дворца — все небесные ангелы».
Не прочтем ли мы в этом рассказе аллегории построения нерукотворенной красоты, самого человека? Нет доказательств этому, кроме одного, что постройка начинается сейчас же за проводами субботы и обнимает другой день? Что «архитектор» — бедняк, нищ, убог, не сведущ, и имеет одно качество — преданность священному писанию? Но не станем простирать догадок в область, где мы не имеем подтверждений. Суббота — кончена.
Относительно того, что нас особенно заинтересовало — ароматических вдыханий, в другом месте нашей рукописи мы нашли вариант: «Прощание с уходящей св. Субботой. Это совершается над стаканом вина, после опорожнения которого с особым наслаждением вдыхают в себя приятный, тонкий запах благовонных стручков. С того момента начинается уже будень». Итак, берется не истолченное ароматическое вещество, не гвоздичная и коричная мука, крошки, но - зерна в стручке и даже, собственно, зерничный стручок. Идея цельности — цельного, не раздробленного тела, как общий библейский закон, пронизывает и этот обряд.
Трансцендентное всё — кончено. Будень — это феномен. Евреи пробуждаются из субботы в будень, как из будней они засыпают
XII
Нельзя понять религии, не поняв религиозного человека. Религия — это всегда молитва, и нужно подсмотреть, проследить молящегося человека: как он поступает, что он делает; когда и в какие сроки обращается к Богу. В целях этого мы извлечем несколько личных штрихов из автобиографических записок нашего еврея, коему за странное и откровенное его исповедание «да будет надмогильная земля легка». Нам же, признаемся, он через дух этих записок почти мил.
Автор — шутит о русских, шутит о Талмуде, понимает великую экономическую коллизию между евреем и великороссом. Набрасывая, в самом начале, очерк междуплеменного отношения, он говорит: «Было, видите ли, когда-то, — и не так-то очень давно, лет 50, 60 тому назад, — славное время для матушки-России; на святой Руси, кроме коренных жителей, мало и великоруссов, жило еще много других различных наций и племен, но, однако, евреев не было, ни одна еврейская нога не ступала на русскую землю и русский человек-простолюдин не имел даже приблизительного понятия о еврее, представляя его себе в воображении каким-то мифическим чудовищем, чуть ли не циклопом. Слыхал, и часто, русский человек, что где-то далеко, за тридевять земель, живет народ, именуемый жиды\ что жиды эти мучили Христа и за то прокляты Богом: они лают по-собачьи; дети у них родятся слепыми, как щенята, и тогда только глаза прорезываются у них, когда обмажут их христианской кровью, добытою от зарезанного ими, жидами, младенца; что у жидов, вместо зубов, кабаньи клыки и т. д., и т. д., все в этом роде — вот какое имел понятие о еврее тогдашний русский мужик и, положа руку на сердце, можно сказать, был вполне счастлив». Автор передает кой-что из своих приключений в бытность солдатом, когда ему приходилось проходить деревнями Великороссии, и здесь, во время ночевок в мужицких избах, приходилось выслушивать расспросы «о жидах», нередко предлагаемые, как только хозяева узнавали, что он «из Польши». Подробности дышат такой конкретностью, что решительно нельзя сомневаться в подлинности рассказов. Автор делает очерк положения своего племени, попавшего после раздела Польши, при Екатерине, в состав нашего отечества — при императорах Александре Благословенном и Николае I, и переходит к Александру II: — «У всех, конечно, еще свежо в памяти, — и никогда не изгладится из памяти народной, разумеется, — все то, что этот Царь-Освободитель, впоследствии Царь-Мученик, сделал для своего народа. Он, царь-реформатор Александр Николаевич, сделал добро не одним только русским, а всем своим подданным без различия народности и вероисповедания, и само собой разумеется, евреи не были исключением. Они в конце концов дождались того, что им было разрешено проживать везде в России и производить всякого рода торговлю всюду, — правда, с некоторыми ограничениями». — «И нахлынули, — продолжает он, — наши евреи на матушку-Русь и как муравьи расползлись по ней, не оставляя на ней голого места. По городам, городищам, местечкам, селам и деревням - везде, везде стало их видно, и много! И пошел по всей Руси треск, звон, шум, гам и русский воздух наполнился мириадами миазм от беспрерывного еврейского галденья. И стали появляться, как грибы после дождя, по всем углам нашей обширной России жидовские кабаки и кабачки — и житья не стало русскому человеку от этих анафемских (его курс.) кабаков и содержателей их, жидов». Коллизия эта, боль этого симбиозиса и создает нужду обоюдно вглядеться друг в друга. Мы здесь вглядываемся в еврея, имея, впрочем, свою цель, и не политическую, и не торговую; он же как русский уже — раскрывает свой народ, имея о нем сумму эмпирических данных, без всякого, впрочем, объяснения. «И стало, — говорит он, — наконец, русскому человеку тесно на своей родной земле от непрошеного соседа, еврея, и стал он вглядываться в него, желая угадать: что сей за человек есть? Можно ли с ним дело иметь? Дружиться с ним? Но не узнать вам, русским людям, еврея! Существует поговорка: не узнаешь человека, докуда не съешь с ним пуд соли; пословица эта может быть применима ко всем нациям мира, но не к еврейской, по той самой простой причине, что с евреем и ползолотника соли нельзя съесть: он, еврей, ваше трефное кушанье ни за какие блага мира есть не станет; вы же навряд ли согласитесь полакомиться блюдом, приготовленным сомнительной чистоплотности руками какой-нибудь Гителы, Фрейделы или Рахелы».
Грешный человек — и я не стал бы есть. Вообще поразительно и, может быть, это есть самое главное в отношении всех народов к евреям, что последние чувствуются, неодолимо и предубежденно, как что-то нечистое, неприятное, физиологически отталкивающее первыми; и обратно сами так чувствуют римлян, греков, нас. Еврей на вкус европейца — гадок; на обоняние европейца — неприятно пахуч, зловонен. Вот самое главное, первое и окончательное, впечатление, и которого нельзя отмыть, замыть, отереть, не говоря уже — поправить размышлениями. «Так от начала мира». Но и затем, это «трефное мясо»: непостижимо, как не обратили на него внимание историки, гебраисты, филологи?! Режущий скот для стола еврей — выдерживает на это «резанье» экзамен, и он есть непременный член синагоги, составное лицо остатков священно-учительной еврейской иерархии. Дело в том, что он ритуально режет скот, — и вот еще точка, откуда «египетские боги», все животнообразные, высовывают причудливые свои головки; для нас — корова, теленок, овца, свинья есть известный вес говядины, есть сорт мяса, оцениваемый и ощущаемый только с одной вкусовой и питательной стороны. Еврей чувствует корову, теленка, овцу, свинью — как существо живое, дышащее, чуть-чуть святое, которое нельзя убить, а можно только «заклать», «жертвенно проливая его кровь». Для нас есть вопрос, под каким гарниром, с горошком или картофелем, будет подана котлета; до этого, ранее этого — для нас оно просто не существует; еврей съест эту же котлету и под этим соусом, подумав о целом животном, и спросит, ритуальным ли путем, т.е. пройдя ли мистику манипуляций, оно пришло к нему на стол. Можно приблизиться к этому чувству через следующее уподобление: можно, конечно, сесть за стол и съесть обед «так»; во Франции, в Европе всюду, и поступают так, т.е. там просто едят, насыщаются; съел — сыт, не съел — голоден: вокруг этого нет вопросов; на Руси сажаясь — крестятся; «благослови, Господи», т.е. «благослови вкусить дар Твой». Это — философия, это — культура. Но здесь молитва идет «обо мне»: «я, ученик Господень, сажусь вкушать, и как я не простая тварь, не волк и не собака, также не француз и немец, то возложу на себя крестное знамение». Здесь, таким образом, философия - обо мне, но нет философии о животном, и самая мысль «дар Божий» — поверхностна, отвлеченна, не крепка. У евреев «дар»-то «Божий» и есть главное; к этому «дару Божию» нужно приступить, нужно за него уметь взяться, и именно не обижая его, не оскорбляя его лозунгом: «говядина». Нет, это не говядина, а овца. Была «овца» и вот пока она блеяла — можно было ее или разбойнически убить, но это недостойно, гадко, страшно: такого мяса я не стану есть, т.е. не стану общиться с разбойником-мясником. К ней нужно подойти с уважением, и словом: «Благослови, Господи, вкусить» — эта молитва православного переносится и вносится в животное, как сумма «благословенных действий, движений (ножа) в нем». Оно — умерло; да, но мы все умрем — это не оскорбительно. Но тяжело пасть на дороге, стать убоиной: тяжело мне было бы и не сделаю этого я животному. Я его съем: это — фатум; это — тайна; но съем, благословляя его и благословенно, и притом не на столе только, а именно на дворе в момент убоя. Я убью его священно; «резак» есть священно, от лица всего
«Как же, однако ж, быть? надо же ведь узнать его, еврея-то!» - «Как быть, спрашиваете вы: ну, я вам дам совет, и самый хороший; я вам дам совет изучить, хоть поверхностно, еврейское учение, именуемое: Талмуд, и тогда узнаете еврея, всего, как он есть, в действительности, а не по наружному взгляду. Я говорю — «поверхностно» потому именно, что серьезно изучить Талмуд, в особенности с его бесчисленными комментариями, и самому большому и ярому еврею не по плечу. А достаточно, по моему внутреннему убеждению, узнать, чему он учит и какое направление в жизни дает своим последователям, евреям. Узнав это, и узнаешь сразу всю жизнь еврея с самой колыбели до могилы»...
Остановимся. Вот — признание, которое вырвалось у автора или которое он обронил побочно, как пластическое общее впечатление, и оно так бесконечно важно. Переведем его на наш язык, и мы получим две ценные истины:
вся жизнь еврея — талмудична, т.е. священна;
Талмуд — весь жизнен и есть как бы церемониальное священное одеяние, в своем роде цицес талес, на еврее.
Или, что то же:
Талмуд есть еврей, выраженный в слове;
еврей есть движущийся, осуществленный Талмуд.
Нужно знать кой-что об устроении Талмуда. Прежде всего — он часть, частичен собственно, несмотря на умопомрачительный его объем: к нему не достает 40-80—150 еще таких же Талмудов. Это мы узнаем так же просто, как просто в арифметике нахождение целого числа по части, цельной единицы по ее дроби. К составлению Талмуда, который был совершенно окончен к P. X. и, вероятно, созидался во всю пору золотого, серебряного и медного века юдаизма, — итак, к этому составлению подан повод и до известной степени даже дан лозунг в «Исходе», «Второзаконии» и «Левите» Моисея, в самом духе и смысле его заветов под «Синаем» Израилю. Страх и трепет египетских казней дышит в слове Моисея: «если не... то — то- то». Дивный корабль, сосуд Божий, «семя Иеговы» в пустыне и на Синайском полуострове — еще как бы между небом и землей, ни в живых — ни в мертвых, висит, колеблется, зарыт в волнах опасностей и собственного недоумения о своей судьбе. Это-то положение народа и вызвало угрозы законодателя: «если — не... то — то-то...». При этом его повеления — всегда жизненны, относятся к жизни, есть путь бывания, стезя поведения. «Матросы — по реям!» — вот наш язык, на который мы можем перевести язык священных предписаний. Итак: путь жизни, стезя бывания — вот глаголы Божии Человеку. Теперь сейчас же возник вопрос: как быть? что сделать? на которую рею побежать и которому человеку? Путь жизни требовал разработки, и Талмуд есть такая разработка. Таким образом, из самого характера священного закона как стези, уже вытекала сущность Талмуда, как из проблем стратегии вытекает вся надземная и подземная (тайная и явная) работа Главного штаба. Раввины совершили то же, и даже были тем же, чем офицеры Генерального штаба, безыменные и, во всяком случае, не гениальные, офицеры-копуны, офицеры-саперы, перед которыми поставлена задача: «провести императорские войска в Индию». Непременно тут явилось бы много и не индийского, и не русского, а афганистанского, памирского, белуджистанского, бухарского. В Талмуде есть также бездна вещей, взглянув на которые удивляемся: «От пророков ли это? от народа ли пророческого?». И явилось подозрение, а наконец и уверенность, глубоко невежественная, что Талмуд есть инородный и неправильный нарост на Библии, даже только около Библии; и что в нем Израиль уклонился от чего-то; хотя нет трактата, главы, страницы в Талмуде, который не отвечал бы или не усиливался ответить: «Ну, как же исполнить это и то, содержащееся в «Исходе», «Второзаконии» и «Левите» Моисея». Против Талмуда и его составителей, против самого его исполнения — ни слова нет у пророков, у Маккавеев, у Ездры, хотя Талмуд в ту пору неписанно существовал и строжайше исполнялся: но вот его записали, чудовищную по объему работу записали для памяти, и у позднейших его читателей и притом вне еврейства стоящих, у франков, аллеманов, бургундов, появляется удивление, презрение, негодование: «Не то! не то! уклонились! сошли с пути!». С какого пути? С чьего пути? На путь франков и аллеманов Израиль и не вступал, и на этот путь раввины и не вели вовсе свой народ. Но для франков франкское понимание обязательно, конечно... Ничего на это нельзя сказать кроме: «блажен, кто верует»... Главный путь расхождения — непонимание франков и бургундов: «Зачем в Талмуде все телесность? Почему не духовный смысл? Зачем это не проповедь и проповедание, а 40-томный ответ на недоумение: как нам жить». На каждой странице бургунд ожидал читать то, что позднее, наконец, сам определил: «Бог есть дух — бесконечный, всеблагий, всеправедный, вездесущий»... Он не заметил, что первое слово «дух» есть его собственное, а в Завете стоит: «дыхание», т.е. «движущее», «жизнь», а не отвлеченность, не абстракция и возношение «духовных качеств человека»:
...«И вдунул в лицо его (Адама) дыхание жизней — душу бессмертную» (Бытие).
Но вопрос: «как нам жить» и «как исполнить повеление» — обнимается у Моисея еще полнее, нежели объяснили раввины, и толкования последних суть толкования на некоторые, а не на все слова закона и законов19 . Сумма этих толкований подразделена на отделы, которых шесть. Вот они:
отд. Зераим (=«посевы»). Он содержит трактаты: 1) Берахот или Славословия, т.е. еже– дневно и еже-ночно читаемые молитвы; также при случаях вкушения, пития и вообще дневного жизне-оборота; 2) Пеа или край, напр., поля, засеянного хлебом, каковой край оставляется в снедь бедным; в трактате этом вообще исчисляются права бедных на пользование, так сказать, осыпающимся богатством богатого, на «падающее от трапезы роскоши»; и также предписываются обязанности благотворения, уже сверх прав бедных. Не можем из этого трактата не привести одного выражения: «для всего Бог положил границы и установил сроки: но для изучения Писания и благотворения — не положил ни границ, ни сроков». Или вот еще: «Царь Монобаз (принявший еврейство) роздал все свои сокровища в неурожайные годы. Его родственники прислали ему сказать: «Твои предки увеличивали фамильные сокровища, а ты расточаешь». Монобаз ответил: «Они собирали себе сокровища на земле, а я на небе, как сказано (Псалом, 85, 12): истина возникнет из земли, а правда проглянет с небес. Предки мои собирали в таком месте, где крадут, а я собираю в таком месте, где невозможна кража, ибо сказано (Пс., 89, 15): правосудие свято и правота основание престола Твоего. Мои предки собирали сокровища, не дающие плоды, а я собрал сокровища, дающие плоды». И еще — о деликатности помощи: «Если бедный носит чистую шерсть, то ему дают одежду из чистой шерсти; если он привык к кровати, то ему дают кровать; если он привык к тому, чтобы ему в рот клали, то ему кладут; и даже если он нуждается в рабе, лошади или в жене». Но и поставлены ограничения, однако чисто нравственные, не юридические: «Кто притворяется калекой, слепым или хромым, рано или поздно будет калекой, ибо сказано (Притчи, 11, 27): кто ищет зла, к тому оно и приходит» и проч. Трактат этот составлен в истолкование и применение Левит, гл. 19, ст. 9—10, гл. 23, ст. 22 и Второзакония, гл. 24, ст. 19-22; 3) Демай, т.е. об очищении продуктов пошлиною; 4) Келаим — о способах засевания поля, в истолкование Левит, гл. 19, ст. 19 и Второзакония, гл. 22, ст. 9—11; 5) Шевиит или о субботнем годе; 6) Терумот — о возношениях Богу от плодов, растений и животных, в истолкование Числ, гл. 18, ст. 12; 7) Маасрот– о десятинных пошлинах в пользу священников и левитов, в истолкование Левит, гл. 27, ст. 30—33 и Числ, гл. 18, ст. 21-24; 8) Маасер-Шели– о второй десятине, отделяемой им же (Второзаконие, гл. 14, ст. 22-26); 9) Халла — о части теста, отдаваемой священникам (Числ, гл. 15, ст. 20—21); 10) Орла — о плодах необрезанных, в истолкование Левит, гл. 19, ст. 23—25; 11) Биккурим — о первых плодах, приносимых по осени Господу, в истолкование Второзакония, гл. 26, ст. 1—11.