Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
К сказанному я могу прибавить то, что если кому-либо не верится, чтобы это так было, — то пусть смотрится в зеркало и тотчас, между прочего, он увидит у себя на лице, над верхней губой, продолговатое углубление, которого даже усы у мужчин не закрывают; вот это и есть то самое, т.е. след ангельского щелчка, данного при рождении.
Сказка? Но, во-первых, без сказок не растет человек, и, далее, «сказка» только означает «всем и всегда рассказываемое», «всем и всегда занимательное», что слушающие принимают с доверием и чего рассказывающие не умеют доказать. Но в сказке, и столь мифической, относящейся к бытию всякого человека, выражается то, чего и слушателям, и рассказчикам хочется: т.е. сказка передает мечту и веру, и для нас она важна как показатель и обнаружитель тайной веры юдаизма. Мы доскажем автобиографическое воспоминание о своем рождении нашего автора, дабы у читателя было уже закругленное представление этого момента еврейской жизни.
«Но
— Именно так, — отвечаю я, — щелчок был чересчур уже сильный. И объясняю я это именно тем, что мой ангел-нянька, во время ухаживания за мной, убедился в необыкновенной памятливости моей. Опасаясь, что простой легонький щелчок не проймет меня, и я все-таки не забуду многого кое-чего из виденного и слышанного мною в девятимесячном прогуливании по раю, он, ангел мой, умудрился отпустить мне такой щелчок, от которого, как говорится, небо с овчинку мне показалось; я крикнул благим матом и... и... и решительно все забыл».
Вот концепция рождения, вполне прекрасная и религиозная, совпадающая и с тем, что об этом предмете гадал греческий Платон («Федр») и что в каком-то инстинкте вдохновения написал русский поэт:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кушами райских садов,
О Боге великом он пел — и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой.
Когда Лермонтов сочинял этот стих и наши дети в школах заучивают его, никто не замечает, что это есть семитический стих, и в нем выражена та самая концепция рождения, которая, без ведома об этом стихотворении, рассказывается в темных еврейских хижинах. Гений русский и гений семитический здесь встретились. Еще удивительнее, что тысячи русских читателей не заметили, что ничего подобного этому стихотворению не содержится и не может содержаться в круге нашего теизма, с его угрюмым вопросом младенцу: «отрекаешься ли от сатаны», «отрекся ли», т.е. с представлением, что до седьмого дня бытия младенец был во власти сатаны, и только крещение, вырывая его из природы, отрывает от дьявола, омывает с него «дьявола» естественного рождения17 .
Там у семитов — ангел, в нас — сатана, и снова бешеный спор: «мы дети Божии, вы — дьявола»; «нет — вы его дети, а мы — Божии». Разум и Пол — в их вековечной коллизии. Но проследим далее рождение еврейчика.
«Как только до отца моего дошло известие о приращении его семейства еще одним членом мужского пола, он тотчас сел за стол и написал на четвертушках белой бумаги несколько охранительных листков, состоявших из известных изречений священных книг; листки эти он развесил в комнате родильницы везде, где только воздух может проникать, напр., на окна, дверь, печную трубу и т. п.; сверх того, один из листков был им пришпилен над пологом кровати родильницы с новорожденным. Охранительные листки эти составляют крайнюю необходимость в данных случаях: они, листки эти, охраняют как родильницу-мать, так и новорожденного или новорожденную от нечистых духов — мазикинов, норовящих чем-нибудь напакостить как самой родильнице, так и дитяти ее новорожденному. Для пущей безопасности от проклятых - мазикинов, родильница кладет возле себя острый кухонный нож, которого, ножа- то, по мнению евреев, нечистые очень боятся и бегут от него, как чорт от ладана.
В тот же день, в сумерки, в комнату, где мы, мать и я, находились под пологом на кровати, ввалилось целое стадо маленьких мальчиков, наполнив почти всю комнату, и под руководством одного взрослого сухопарого субъекта начали читать в один голос Криас-шма. Это были маленькие ученики ближайшего хедера (детское еврейское училище) со своим бегелфером (помощником меламеда) во главе. Мальчишек наделили за это сладкими пряниками и они, веселые и счастливые, гурьбой высыпали на улицу, звонко щебеча между собою. Порядок этот, с мальчиками, продолжался все семь дней, и именно до дня, в котором надлежало совершить надо мной обрезание. По совершении священного обряда обрезания над новорожденным, этот последний, по уверению Талмуда,
Вот любовь и поэзия, которою осыпана родильница. Как хороши эти мальчики с улицы. Как они отрадны родильнице, поднимают ее силы своею свежестью и приветом; как сами воспитываются, почти с младенчества, с 6—7 лет, поя хвалу рождению, не отвлеченно, а перед лицом страдающей женщины. И как все связано с обрезанием, продолжает мысль его. К словам о нечистых духах автор делает примечание:
«Не безынтересно мнение Талмуда о нечистых духах. Талмуд разделяет нечистых духов на три категории: на очень злых и крайне опасных (для еврея, конечно) — это так называемые мазикины; не злых и следовательно не опасных, но шутливых, любящих попугать человека своими шутками: эти называются лейцами; и, наконец, третья категория: эти не только что не злы или опасны, — напротив, очень любят и уважают евреев и желали бы даже породниться с последними посредством брачных связей. Этот разряд именуется шайды».
Если мы вспомним средневековое (в Западной Европе) разделение «нечистых духов» на succubi и incubi, смотря по тому, были ли они женского или мужского рода и соблазняли ли к ложу с собою благочестивых католиков или католичек, мы увидим, что «злой» христианства есть именно «шайда», «добрый» юдаизма. «Доброе» — это «склонение к браку», «успех в браке» у еврея; оно же у христианина — «темное», «злое». Напротив, чуждое и как бы отрезанное от брака, не склоняющееся само к нему и удерживающее от него другого, есть Мазикин, злейшее. В «Книге Товии, сына Товита» «злой дух Асмодей» играет именно такую отрицательно-брачную роль. Он умерщвляет не вообще человека, или не человека в какой-нибудь безразличный момент его существования: его предмет — убиение юноши в минуту как он остается наедине с невестою, сейчас женою бы, и оставление этой вечной невесты, плачущей Сары, в девушках. Среди талмудических легенд, рассказанных в Гемаре, есть одна, подтверждающая наше разъяснение. Рассказывается о построении Соломоном храма, о том, как знаменитый мудростью царь заманил к себе и заточил в подвал Асмодея; и как хитрый этот бес в свою очередь перехитрил Соломона, и, волшебно удалив его из Иерусалима, сам принял вид его и сел на престол отца его, Давида. В виде нищего Соломон приходит в Иерусалим и обращается к Синедриону, обращая его внимание на творящийся обман. Перед Синедрионом — два Соломона, бес и настоящий, и мудрому судилищу израильскому нужно узнать, различить беса от небеса по существу. Где средство, метод, способ? — Спросить жену, и вот ее ответ в талмудической легенде:
«Муж мой, — сказала любимая жена Соломона, — с давних пор уже не имеет со мной супружеских отношений, как и вообще творится с ним что-то неладное: ни перед сном, ни после сна он не читает молитв, не совершает омовений и носит камзол без цыцесов»...
«Не оставалось, — добавляет Талмуд, — уже более никакого сомнения, что стоящий перед ним, Синедрионом, нищий есть сам царь Соломон, а тот, проклятый, ни больше, ни меньше как сам Асмодей».
Выразительно.
XI
Мы докончим описание субботы у нашего автора:
«Утром на другой день (т.е. в самую, по-нашему, субботу; по-еврейски же это будет вторая половина, заход субботы), — утром было еще лучше. Как только рассветает, мы все встаем, умываемся, одеваемся в те же праздничные одежды, и отправляемся в синагогу на утреннюю молитву. Около одиннадцати часов мы уже дома. Вторично, по-вчерашнему, совершаем кыдеш, вновь садимся за стол, отъедаем каждый своей мойцы и начинаем есть с таким аппетитом, точно три дня ничего не ели. В особенности был я падок до национального кугель\ доедая всегда свою долю до последней крошки и прося у матери: «еще хоть кусочек». Добрая моя матушка хоть и не отказывала мне в куске этого вкусного блюда и всегда прибавляла, но не без ворчания, что, дескать: пузо у меня лопнет. И она, родимая моя, была права, после этого жирного, изготовленного на говяжьем сале, лапшенника, я всегда болел животом, по крайней мере, дня два и спасался только английской солью. После этой, второй по числу, трапезы, все члены мужского пола ложимся соснуть часика на полтора-два»...