Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
«Опишу теперь отшельническую жизнь моего отца, т.е. как он проводил дни и ночи постоянно в благочестивых размышлениях, беседуя с Богом. Не думайте, однако, добрые люди, что отец мой на самом деле удалился куда-нибудь подальше от людей, — как это делается у нас, у христиан, что желающий спастись и отречься от мира прежде всего удаляется либо в какой-нибудь монастырь, либо же вовсе в такое пустынное место, где человеческая нога редко ступает, — нет... Он, благочестивый отец мой, как раньше жил дома, так и теперь жил во славу Божию, — с тою только разницею, что раньше он зарабатывал свой хлеб мирским, суетным трудом, а теперь... Что «теперь»? — «Теперь» — вот расскажу, увидите.
В будние дни, считая с первого дня недели (воскресенье) до пятницы включительно отец мой вел себя так: ровно в полночь он вставал с постели, не зажигая ночника, впотьмах, умывался, прочитывал краткую благодарственную молитву Мойде-аны, выходил на двор, оттуда возвращался, опять умывал руки и, обтирая их полотенцем, прочитывал другую благодарственную молитву, известную под названием ашер-иуцер»...
Заметим,
Вот пан– теизм, антропо-морфизм и, с другой стороны логический теизм в близком сопоставлении! «И муха прекрасна, как человек, — догадывается он, — и в ней мудрость Божия, да и прямо — дыхание Божества»: это тезис пантеиста, против которого что я скажу? Ничего, кроме того, что за себя — муха и хвалит Господа самым бытием своим, а я за себя– молитвою ашер-иуцер. Но право ли рассуждение, что раз «муха совершенна как и я, то смешно мне молиться и за себя, потому что ведь не молиться же за нее»! Оно едва не есть самое поверхностное и наиболее удаленное от Бога. Во всяком случае, глубочайший физиологизм иудейского теизма — очевиден отсюда. Все это — глубоко знаменательно, глубокие просветы бросает на связи религиозные... «Во внутренностях моих читаю Бога и сам я — неумолчная Псалтирь!..».
«Прочитав ашер-иуцер, он, затем, обсыпал голову пеплом, садился, босой, на пол в передний угол комнаты и начинал монотонно читать нараспев полунощную Хацoс. Сперва читал он отрывки из Псалтиря и Плача Иеремии, где упоминается о двукратном разорении Иерусалимского храма и изгнании народа Израиля в рабство к гоям и сильно плакал, но, однако, до того тихо, что домашние спокойно спали, ничего не слыхав.
Проплакав, читая впотьмах, однако, с полчаса времени, он вдруг переменял грустный, плаксивый тон на веселый. Это им читались уже те места из пророков, где предсказывается об избавлении сынов Иаковлевых от рабства и восстановлении их царства. При этом отец то и дело с каким-то азартным озлоблением грозил кому-то в пространство сжатым кулаком, — вероятно, гоям.
Чтение Хацoс длилось, обыкновенно, часа полтора; во все время отец то безутешно рыдал, то в экстазе радости тихонько радостно пел и вместе с тем, как я уже раз сказал, страшно грозил кому-то кулаком»...
Все это в высшей степени замечательно. Печаль и восторг — это самая суть молитвы еврейской. У нас вовсе не так: это - чтение, в ровном голосе, на протяжении всей молитвы и даже всех молитв. «Богородице»... читается, как «Отче наш»... — без перемены темпа. Наконец, пение молитв у нас бывает умилительное или трогательное, но, напр., чтобы оно перешло в угрозу или восторг, или, наконец, в прямой плач — этого просто нельзя представить себе! Таким образом, психология нашей молитвы совершенно другая, чем еврейская, и мы не Тому и не так молимся, как они. «Боги разные»... Но еще о «плаче» и «восторге»: они вообще образуют суть библейского теизма, и у Моисея этот словесный очерк: «с каким-то азартным озлоблением грозил кому-то в пространство сжатым кулаком», — мы читаем, как равно и это читаем же: «в экстазе радости тихонько пел». — Перемены темпа и само лицо переменяющееся — то же сейчас, как и при Иисусе Навине. Заметим, что он — не ритуально плачет, не «по требе», не потому, что требует текст читаемый: из рассказа
Друг мой! Прежде, как и ныне,
Адониса отпевали.
Стон и вопль стоял в пустыне,
Жены скорбные рыдали.
Друг мой! Прежде, как и ныне,
Адонис вставал из гроба:
Не страшна его святыне
Вражьих сил слепая злоба.
Друг мой! Ныне, как бывало,
Мы любовь свою отпели,
А вдали зарею алой
Вновь лучи ее зардели.
(Вл. Соловьёв)
Конечно — это только стишок, но вместе — это мимолетное и без справок припоминание того действительного исторического факта, что по всему азиатскому и африканскому побережью Средиземного моря действительно молитва состояла из темпов рыдания и ликования. Это как бы поднятие и опадание человеческого пульса к небу. Да вот, напр.: «Многие обычаи египтян заслуживают упоминания; есть у них, между прочим, одна песня — Лин, та самая, которую поют в Финикии, на Кипре и в других местах, причем у каждого народа она имеет особое название; с нею совершенно сходна и та песня, которую под именем Лина поют эллины. Многое в Египте возбуждало во мне удивление, в том числе и песня Лина: именно, откуда египтяне позаимствовали имя Лина? Они, очевидно, искони поют эту песню. Лин по-египетски называется Мане- рос (NB: одно из провинциальных имен Озириса-Адониса). Египтяне мне рассказывали, что он был единственный сын первого египетского царя, что после безвременной смерти он был почтен жалобными излияниями в песне; это-де и была у них первая и единственная мелодия» (Геродот, II кн., гл. 79). И еще: «Празднество в Бузирисе совершается так: после жертвоприношения все мужчины и женщины в числе многих десятков тысяч сокрушаются в слезах; по ком они сокрушаются — грешно было бы здесь сказать. Все те карийцы, которые живут в Египте, делают еще больше этого: ножами разрезают себе кожу на лице, из чего видно, что они не египтяне, а пришельцы» (Ibid., гл. 61). Имя потом забылось в истории, а темп взывания остался; как бы — «нет Пушкина», a ere «ямб — живет». Во всяком случае, здесь молитва — не повествование, не изложение нужд, не вообще умеренно ровная речь перед Богом. Но вернемся к нашему еврею.
«Но вот, Хацoс кончен. Отец, кряхтя, расправляя члены и разгибая спину, поднимается с полу, ладонью руки отряхивает пепел с головы, высекает огонь и зажигает сальную свечку, подходит к шкафу с книгами и достает оттуда несколько книг духовного содержания, в том числе Псалтирь, садится с ними за стол и принимается читать вполголоса, чтобы не тревожить сон домашних; прочитав по несколько страниц каждой книги и несколько глав Псалтыря, он принимался уже за великую, таинственную, кабалистическую книгу, именуемую Зоар, которую читал с особым вниманием, напрягая весь ум свой, стараясь проникнуть в глубину таинственности каждого слова ее»...
Остановимся. Уже из одного того, что имя Божие евреи знали, но никогда его не произносили, можно догадываться, что, конечно, значительнейшая часть веры евреев, именно ближайшая к умалчиваемому Богу — знаема ими была, но не высказывалась, а передавалась шопотом и тайно друг другу. Так видно по всему складу юдаизма, складу в нем тайны и страха. «Мы владеем, но чем владеем — никогда не скажем». Более чем вероятно, что с веками в устных передачах началась путаница, явные ошибки, подобные опискам переписчиков до Никона - и тогда явилось поспешное желание записать, однако записать так, чтобы никем, кроме своих, прочитано быть не могло. Отсюда безграмотная грамота, тайнопись — и вот Кабала; вот разные Зоар. В них что-то есть истинное, и даже это истинное есть главнейшее; но было бы безумием преднамеренные в них кляксы евреев пытаться перевести на обычный нам смысл. По всему вероятию, книги эти похожи на неотчетливую или совсем перевранную телеграмму: слова - бестолковые; но кто знает обстоятельства дела, все же из них разберет нужное. Попытаемся это сделать и мы. Вот автор наш, еврей-христианин, делает подстрочное примечание к слову Зоар, важности которого сам не отгадывает: