Юго-запад
Шрифт:
Везде так, товарищ гвардии майор! Еще хуже есть!..
Возвращаясь в штаб после разговора с Кравчуком, командир батальона чувствовал на себе настороженные взгляды десятков пар глаз. Он старался не глядеть на теснившихся вдоль стен людей, прибавил шагу и у тяжелой, обитой железом двери в штабной отсек невольно остановился. Не замечая его, шофер батальонной рации, пожилой и добродушный солдат, посвечивая фонариком, показывал какие-то замусоленные картинки и бумажки двум черноглазым мальчуганам лет по пяти.
И углу отсека, занятого штабом, забрав себе единственную лампу-гильзy, сидел над
Он подошел к Уварову, молча поглядел через его плечо на схему батальонного участка, которую тот уже заканчивал, потом спросил:
А где Краснов?
— В первой роте.
— Добре. Начнем и мы с Бельского.
Когда они вышли, над Будой уже висела черная безлунная ночь. Падал тихий, редкий снежок. Перестрелки почти не было слышно, только иногда нет-нет да и раздавалась где-то впереди короткая пулеметная очередь. В стороне переднего края, невидимые за зданиями, взлетали осветительные ракеты, и тогда на темном фоне неба отчетливей вырисовывались безмолвные громады домов и тускло серебрились косо летящие к земле снежинки.
Уваров, шедший впереди, остановился, подождал командира батальона:
— По проводу пойдем, товарищ гвардии майор?
— Добре! Пойдем по проводу.
Начальник штаба опять пошел первым. Его невысокая плотная фигура смутно мелькала впереди, шагах в десяти от Талащенко.
Справа, на параллельной улице, один за другим раздались несколько звонких минометных выстрелов. «Минрота соседа, — догадался Талащенко. — Пристреливает цели. Сейчас немец начнет отвечать».
Он прибавил шагу, решив догнать Уварова. И в эту секунду яркая вспышка взрыва с железным грохотом полыхнула там, где, держась за провод, шел начальник штаба. Падая на заснеженный скользкий тротуар, командир батальона увидел впереди метнувшуюся куда-то темную фигуру Уварова. Запахло гарью. Талащенко хотел подняться, но успел только встать на одно колено. Где-то рядом опять ухнул снаряд, и упругая взрывная волна отшвырнула комбата к черной каменной стене дома...
Последнюю партию раненых отправили в медсанбат, и капитан Сухов, холодно посмотрев на Катю сквозь стекла очков, сказал:
— Идите пока отдыхайте. Если понадобитесь, вас разбудят.
Сухов держался теперь с ней строго и официально. После того разговора в Бичке, когда он отказался отпустить ее в батальон вместо Славинской, командир санроты больше ни разу не показывал ей, что творится у пего в душе. Правда, иногда ей казалось, что в нем ещё теплится прежняя безответная нежность к ней, но стоило им только встретиться взглядами, глаза командира роты глядели па нее непроницаемо холодно, ничего не говоря и ни о чем но спрашивая...
Проснулась Катя от холода. Шинелька, которой она укрывалась, сползла на грязный цементный пол бункера. Железная дверь в длинный гулкий коридор была открыта, и там, в коридоре, кто-то негромко разговаривал. Прислушавшись, Катя узнала басовитый голос Славинской и другой — тоненький, тревожный— Галочки Лариной,
— Сюда, сюда! Скорей!
— Осторожно, не дрова!
— Ой, он без памяти...
— Быстро! Стол, свет!
Это уже сказал Сухов.
Что там такое? »
Ничего
— Вы кого ищете? — спросила Катя.
— Никого. Раненого к вам привез. С донесением ехал и наткнулся. — Танкист козырнул, — Счастливо оставаться, красавица! Спешу!
В перевязочной под сводчатым потолком ярко горела маленькая электрическая лампочка. Катя подошла к высокому столу, возле которого уже возились Сухов и Славинская, и замерла в двух шагах от него: там, на столе, неподвижный и до странности чужой, лежал Талащенко. Желтое заострившееся лицо. Багровый кровоподтек на левой скуле. Закрытые, ввалившиеся глаза.
Кто-то мягко взял Катю за локоть, и она услышала тихий, прежний голос Сухова.
— Вам лучше уйти, — сказал командир санроты.
Но она не двинулась и не оглянулась, словно оцепенев. Она ждала. Ждала, что вот сейчас Талащенко очнется, откроет глаза, чуть склонит голову набок и узнает ее. Но он был неподвижен. Страшно неподвижен. Как мертвый.
Катя отвернулась и медленно вышла в соседнюю с перевязочной комнату. Здесь, расстелив на полу плащ-палатку, Кулешов чинил поломавшиеся носилки, а за низеньким столиком, близко пододвинув к себе свечку, что-то писала Галечка Ларина.
На столике лежали документы Талащенко: удостоверение личности, орденская книжка, партбилет. Катя машинально взяла коричневую книжечку с тисненой надписью «ВКП(б)», раскрыла ее. На стол упала небольшая, в половину почтовой открытки, фотография. Пышноволосая красивая женщина и очень похожая на нее девочка лет двух с белым бантом в темных кудряшках. На обороте карточки написано: «Дорогому мужу, милому папке. Любим и ждем. Олеся большая и Олеся маленькая».
Машина старшины приткнулась к уцелевшей от обстрела стене каменного дома на углу улицы. Из котлов валил пар, и раскрасневшийся Карпенко в натянутом на ватник белом халате ловко орудовал медным, начищенным до блеска черпаком с длинной деревянной ручкой. Солдаты стояли в очереди за завтраком, продрогшие, злые и неразговорчивые, с посиневшими от сырого ветра лицами, с красными, сонными глазами.
Перед самым концом завтрака возле кухни появился сосредоточенный и не в меру серьезный Авдошин. Старшина Никандров, тоже решивший наконец позавтракать, продолжая жевать, с минуту внимательно разглядывал его, потом Спросил:
— Чего опоздал-то? Я уж тут забеспокоился. Карпенко мировую кашу сварил, а благодарность от лица службы ему еще пока никто не вынес.
Помкомвзвода, подав Карпенко свой котелок, сел рядом со старшиной.
— У командира роты сейчас был, — сказал он. — Беседовали.
— Видать, по важным вопросам? — съязвил Никандров,
— Уходит от нас гвардии капитан.
Старшина перестал жевать:
— Как так уходит?
— Комбатом назначили. А лейтенант Махоркин на роту идет. На нашу.