Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям

Башкиров Михаил

Кобыла внезапно сдохла на переправе через бурлящий мутный ручей.

Я вцепился в упорно молчащего Бендера:

– Ну хочешь, научу тебя в шахматы играть? Чую, в тебе спит гениальный гроссмейстер.

– Лучше дай мне ключ от квартиры, где деньги лежат, сказал великий, но неприкаянный комбинатор.
– Прощай, многословный Остен-Бакен, мир тесен, глядишь, еще встретимся... Только не надо сентиментальных слез и воздушных поцелуев... Адье!

Над трупом почившей кобылы уже бились мухи.

Бендер прыгнул на

качнувшуюся кочку, ловко удержал равновесие и походным шагом скрылся с увлажненных глаз моих.

Повинуясь зову сердца, я зашагал в противоположном направлении, держа курс на Петроград, к милому, снова нужному, вечному почвоведению.

А следы Остапа затерялись в просторах страны, робко пробовавшей завязывающиеся плоды Новой Экономический Политики.

Глава 19.

МИХЕЛЬСОН И СЫН

"Ничего. Я от морганатического

брака."

О.Б.

Судьба (о, злодейка и насмешница!) ровно шесть лет спустя (плюс-минус месяц), снова свела меня (лучше бы она этого не делала!) с Бендером.

Прибыв в Москву со своего провинциального старгородского агрохимического участка имени товарища Урицкого на семинар, посвященный актуальной проблеме "Слияние индивидуально-частного навоза с колхозно-совхозным компостом в свете единства противоположностей и перехода количества в осознанное качество", я, как всегда по окончании слушаний, принялся энергично приобщаться к новым веяниям современного исскуства.

И вот на АХРРовской выставке, среди буйства карминно-ало-багрово-пурпурно-розовых, победно развевающихся знамен и булыжнолицых, мозолеруких, колонноногих, безжалостно настроенных по отношению к мировой буржуазии рабочих, я узрел смутно знакомую фигуру в зеленом в талию костюме.

Уверенный поворот изящно посаженной, нежно вылепленной, жгуче-брюнетистой головы.

Чеканный профиль на фоне тяжелораненного, но вдохновенно поющего "Интернационал" красноармейца.

И глаза наши встретились.

– Это конгениально! Друг детства, отрочества и юности! Остап крепко обнял меня за подернутые солидным жирком плечи.
– Откуда, Остен-Бакен? Из Моршанска, Кологрива, Черноморска?

– У меня опытный участок под Старгородом, близ деревни Чмаровки, - сказал я с нескрываемой гордостью.

– Судя по всему - глубинка. Не слыхал, не бывал. Наверное, неподалеку от Рио-де-Жанейро?

– Полтора суток на скором и пять часов в коляске. Под моим начальством - замечательная рессорная бричка, старорежимная, помещицкая. Только дам телеграмму...

– Ладно, ладно, расхвастался, предводитель уновоженных делянок! Лучше объясни, как ты пронюхал, что меня здесь показывают?

– Кого?

– Меня, сына турецко-подданного, известного теплотехника и истребителя кошек... Прошу в центральный зал, для более близкого, как говорил Ги де Мопассан, ознакомления.

Я по давней привычке, сложившейся в те далекие, беспокойные,

страшноватенькие годы, покорно последовал за Остапом - его лаковые апельсинового цвета штиблеты с замшевым верхом грациозно преодолевали томно сияющий паркет.

Бендер застыл пред внушительным крайним полотном в классической позе онемевшего в восторженной паузе опытного гида.

Я машинально отыскал в пространстве самую выгодную для оценки картины точку - и непроизвольно вздрогнул.

В длинном, искусно выписанном гробу лежал никто иной, как вождь и учитель Владимир Ильич.

Боясь взглянуть на торжествующего Бендера (шутка удалась на славу), я приблизился к раме и вперился в медную табличку, гласившую: " У тела Вечноживого Человечища".

Я медленно допятился до известной точки.

Ленин был натурально мертв. Но скорбь и печаль портил неуместный галстук в белый горошек, он отвлекал и мешал полностью сосредоточиться на измученном революционными заботами покойнике.

– Да ты, Остен-Бакен, не трупом любуйся, а мной.

Я с превеликим трудом перевел взгляд на Остапа.

Он, сохраняя серьезную мину, деловито ткнул пальцем выше гроба, где в траурном полумраке высилась мощная фигура с отбойным молотком на плече и в шахтерской каске.

– Похож, а?

И вдруг действительно в непоколебимом шахтере стали явственно проступать уверенно-наглые бендеровские черты.

– Ничего не понимаю, - прошептал я.

– Сейчас поймешь!
– Остап, имитируя повадки склеротического, мающегося ревматизмом, подагрой и геморроем исскуствоведа, проковылял к соседнему, не менее грандиозному полотну.

Гроб.

Вождь и учитель.

В почетном карауле - лихой кавалерист с буденновскими усами, в наглаженной гимнастерке, увенчанной тремя орденами Боевого Красного Знамени.

Из-под казацкого непослушного чуба лучились бендеровские пристальные зрачки.

К третьей картине я потянулся сам, без понуканий и уговоров.

Гроб - копия предыдущего, покойник - тоже, а вот у Бендера радикально изменился цвет лица и добавилось курчавости.

Пересекая торопливо зальный простор, я наконец-то осознал, что на всех стенах представлен одновариантный гроб с эталонным галстуком в горошек и многовариантный почетный караул.

– А мне нравится эта буддийская многоликость.
– Остап развел руки.
– Особенно впечатляет мой образ в виде грудастой, мужественно рыдающей ткачихи.

– Погоди, погоди...

– Завидуешь? Не каждого так увековечивали!

– Экое достижение - служить у идейно подкованных мазилок натурщиком.

– Ага! Остен-Бакен, позволю продолжить твои опасно контрреволюционные измышления. По твоему выходит, что вместо многоуважаемого Владимира Ильича в его собственном гробу, в его личном костюме и галстуке притворяется мертвым нанятый за гроши безработный?