Юность в Железнодольске
Шрифт:
Ничего серьезного не случилось, чтобы мы охладели друг к дружке. Но странно — стремление встречаться как будто потерялось. В клуб мы приходили отдельно, танцевали нередко порознь. Правда, на малое время что-то прежнее устанавливалось между нами.
Весною мы пошли с Валей за сон-травой по угольно-грязному пруду, рябящему надо льдом накрапами луж. Мы радостно провели день и ласково простились, но с этого дня встречались редко. Неужели нам подспудно хотелось запомнить себя в солнце, на просторе, с тонкосиними цветами, серебристыми по стеблю и подбою лепестков?
Глава седьмая
В восточной стороне горы-полуострова
Колючей изгородью словно выкроен из склона огромный прямоугольный лоскут. Этот каменистый лоскут, поросший кустиками чилижника, и толсто-глухие звуки орудийных выстрелов и снарядных разрывов, встряхивавших Тринадцатый участок, заставляли предполагать, что тоннель полигона въелся в гору далеко и глубоко. Броневые листы, по которым били пушки, должно быть, в самом его тупике.
Майским воскресным днем бабушка послала меня сажать картошку: неподалеку от полигонных ворот у нас был клочок земли на яру рудопромывочной канавы.
Черенком штыковой лопаты распахнул дверь. На перекладинах столба гудел трансформатор, похожий на баян с полурастянутым черным мехом. Вокруг столба кувыркались малыши. Я позвал в помощники пятилетнего пацаненка Колю Таранина, иначе — Колю Нечистую Половину. Мать Коли Таранина, Дарья, рослая женщина с грустными даже в радости глазами, сокрушаясь по какому-нибудь поводу, шумела: «Ах ты, нечистая половина!» Когда барачные говорили о ней или о ком-нибудь из ее детей, то прибавляли к их именам слова «нечистая половина». У Коли были иззолота-русые кудри. Дарья Нечистая Половина при случае хвасталась: «Мой меньшой как барашек, хоть воротник выделывай».
Таранины переехали в наш барак до войны. Дети были мал мала меньше. Обличьем, кроме Коли, смахивали на мать: желтоватые волосы, скулы по кулаку, янтарные глаза. Коля был круглолицый, глаза синие, как у стрекоз-«бомбовозов», широкие плечи, выпуклая грудь. Не только внешностью он отличался от сестры и братьев, но и поведением: те вялы, тихи, уступчивы, печальны, он — говорлив, шустр, озорник. Лишь в часы дневного барачного безлюдья, сидя дома один, заскучает, проголодается, выйдет в коридор и тихо стоит, никогда не заплачет. Первой военной зимой он запомнился мне именно таким: стоящим посреди холодного длинного коридора без шапки, в грязной белой рубашонке, в материнских валенках, воткнувшихся голенищами в пах. Посторонясь к двери, Коля молча глядел на тебя, шагающего к своей комнате. В ясной синеве глаз и жалоба, и тоска, и надежда. Ты зачастую идешь слишком усталым, слишком поглощенным думой о пище и тепле, слишком опечаленный тем, что не видно конца несчастьям, вызванным войной, чтобы чье-то горе или чей-то страдающий вид всякий раз пронимали тебя до глубины сердца. Но почему-то, поравнявшись с Колей, наклонишься, сграбастаешь его, принесешь домой, разделишь с ним еду и заиграешь на патефоне «Барыню». Коля зыркает то на меня, то на бабушку, ударяет пятчонками в звякающую западню подпола, шлепает ладошками по коленкам. Щеки алеют, на ягодицах прыгают ямочки.
Иногда выйдешь в коридор и видишь — Колины валенки лежат у порога барачной двери. Выскочишь на крыльцо. Бесштанный Коля носится по снегу, подпрыгивает, гикает, хлопает себя по голяшкам. Начнешь его ловить (простудится ведь, дьяволенок) — он чешет от тебя во все лопатки, смеясь и виляя. Наконец умается, подскочит и уцепится за верх пожарного чана, который вечно пуст, если не считать набросанных в него кирпичей, склянок и железок, тут и схватишь
На окраине участка мы услышали, как бухнуло и разорвалось в горе. Тропинка дернулась под ступнями, взморщились лужи, струйки заводской гари полились с полыни.
Колю все радовало: чириканье воробьев, утоптанность тропинки, петляющий блеск горных ручейков, лопата и ее суковатый черенок, который давил его плечо. Обрадовался он и артиллерийскому выстрелу, встал на руки и, подрыгав босыми ножонками, шлепнулся на спину.
На дороге, у поворота к полигону, зеркально чернел «ЗИС-101» — автомобиль Зернова. Такая машина была еще только у первого секретаря горкома партии. Правда, директор комбината считался у нас самым важным лицом, и, как заключали знатоки рангов, даже секретарю горкома приличествовало бы ездить на машине поскромней — на той же «эмке». Горожане, кто шутливо, кто всерьез, а кто и с гордостью, говорили: «Перед въездом в Железнодольск кончается власть Москвы и начинается власть Зернова».
Зернов был не единственным крупным руководителем в городе, но то, что он воспринимался многими железнодольцами как фигура всевластная, зависело от огромного значения для могущества страны того предприятия, которое он возглавлял, и от исключительной роли этого предприятия в хозяйственной жизни всего города. Металлургическому комбинату принадлежала большая часть магазинов, столовых, бань, прачечных, швейных мастерских, кипятилок. Приют люди находили в е г о жилищах, овощи и скот выращивали е г о совхозы, питьевую воду качали из подземного озера е г о насосы, свет давала е г о электростанция, пассажиров возили е г о трамваи, ночи накаляли е г о зори, гордость населения определяла е г о слава, часы ставились по гудку е г о паровоздушной станции.
Шофер зерновского автомобиля дядя Сережа Чакин, живший в бараке напротив нашего, обтирал мотор. Я поздоровался с ним и спросил, почему он не отдыхает в воскресенье. Я знал, что у дяди Сережи, как у Зернова, не бывает выходных дней, и спросил ради того, чтобы хоть минуту постоять возле красавца автомобиля, а потом хвастать этим.
— Отдыхаете?
Дядя Сережа обидчиво скомкал ветошь:
— Какой отдых во время войны? Вкалывать надо до сшибачки. Хозяин нынешнюю ночь на мартене торчал. Ответственная плавка. Затем на прокате, покамест ее в лист переводили. Теперь на полигоне. Глаз не сомкнул.
— Есть же целое Бронебюро...
— Бронебюровским тоже спать не очень-то приходится. В первую голову их дело — создавать рецепты броневых сталей, а уж дело мартеновцев и моего хозяина — отработать выплавку той или другой марки, а после еще отработать технологию прокатки. Рецепты, они, брат, меняются... Из-за сырья, к примеру. Главное почему?.. Идет борьба снаряда и брони. Немец увеличит бронебойность снаряда, значит, прочность брони надо улучшать. Дело тщательное, чрезвычайно ответственное. Ведь вот какое тщательное и ответственное: каждую плавку броневой и даже снарядной стали испытывают на полигонах.
— Кое-что я знаю об этом, но все-таки не думал, что оно так трудоемко и требует таких бессонных забот.
— Война, брат, не на жизнь, а на смерть.
— На смерть нам незачем. На жизнь!
— Эт ты молодцом меня поправил.
Он выдернул свечу, сунул ее в ветошь, крутнул. После протирки фарфор стал похож на сваренный вкрутую яичный белок.
Я подумал о картошке. Пожалуй, примусь сажать один, а Коле велю разжечь костер. Напечем в золе картофельных половинок. Все равно нашу с бабушкой картошку могут вырыть ночью — слишком уж много пухнущих от недоедания людей.