Юность в Железнодольске
Шрифт:
У Юрки Иванова не было тогда способностей, знаменитых на весь Тринадцатый участок или, по крайней мере, в двадцать четвертой школе, и тем не менее он был и остается для меня необычайным человеком.
Я владел партой единолично, первой партой в первом от двери ряду. Мое местоположение в классе больше всех устраивало географа Тихона Николаевича. Он часто требовал, чтобы я убирался с урока, а я не подчинялся ему, и тогда он распахивал створки двери и вывозил меня на парте в коридор.
Никого не сажали со мной: не с кем будет болтать... А я не только болтал —
Я догадался, что женщина с перстнем мать новичка, и сказал ей, что разлагающе действую на окружающих и лучше б его посадили в угол по диагонали, где сидят смирные девчонки. Женщина ответила, что не боится за своего сына; выражение ее лица не изменилось, но должно было измениться: кто-кто, а я-то знал, как легко внушить тревогу всякой матери. Странным мне показалось и то, что новичок тоже не оробел и, улыбаясь, согласился, что, дескать, правильно, за него не следует беспокоиться. Это поразило меня. Я никогда не знал, как поступлю через минуту, я уж не говорю о часах и днях. А тут в словах матери и сына такая ошеломляющая уверенность, что вызывает невольное уважение.
Учителя, кроме математички Пьятью Пьять, ушли. Ушла и женщина с перстнем, так и не потерявшая бодрого выражения лица.
Тут же я спросил Иванова, откуда он появился в нашем городе.
«Из того мира», — написал он на промокашке.
— В ухо съезжу.
«Честно, — опять написал он. — Недавно отец, мама и я вернулись из Турции в Москву. Оттуда маму и меня эвакуировали. Извини, пожалуйста: мой принцип на уроках внимательно слушать, чтобы дома не тратить времени на подготовку».
— Ишь ты, гусь лапчатый! — удивился я, испытывая к Иванову чувство доброжелательства.
На перемене, когда ребята окружили мою парту, Иванов осведомился, нет ли в классе нумизматов.
Мы замешкались. Силач Колька Галунов попробовал проявить сообразительность.
— У нас большинство русские. Есть татары, евреи, украинцы, есть башкирка и молдаванин. Чалдон сибирский есть, оренбургский казак, вот он, Сережа Анисимов, а такой национальности... Как ты спросил-?
— Нумизмат деньги коллекционирует, медали. Нумизма по-латыни монета.
Мы долго грохотали над Колькой Галуновым. Он тоже смеялся над собой не тише нашего. Это, наверно, и спасло его от прозвища «Нумизмат».
Не смеялся лишь один Юрка Иванов. Он словно бы сознательно не давал возникнуть поводу для нашего ущемления.
— Я жил в Турции, — промолвил он, когда мы успокоились, —
— Слушай, турок, а ведь тебя еще но приняли в нашу школу, — угрожающе сказал Тимур Шумихин. — Пока мы тебя не отлупили, ты чужой.
— Бить новичка необязательно, — сказал Иванов. — Если он ничтожество, — да. Группой нападать на одного — высшая подлость. Один на один я с любым могу подраться. Хоть сегодня. После уроков. Идет? Прости. Как твоя фамилия?
— Шумихин — мое фамилие.
— Не надо, Тимур, — сказал я. — Иначе сперва я с тобой выйду на кулачки.
— Не я ж его вызвал, он меня.
— Я выразился предположительно.
— Стало быть, мировая.
С этой минуты Иванов и я стали товарищами. Он был необычаен своей непривычностью: достоинством, с которым держался, тщательно причесанной головой, всегда чистой, умело отглаженной одеждой — без следов утюга (его куртка из коричневой замши была вся в «молниях», даже карманы застегивались на «молнию»). А то, что он запросто толковал предвоенные международные события, потрясало меня. О приходе к власти в Германии главаря фашистов Гитлера он рассказывал с такими подробностями, будто самолично это наблюдал.
К врагам нашей страны у многих моих сверстников была ненависть вообще. К Франко, Гитлеру, Муссолини у нас была прямо-таки ненависть. А Иванов лично ненавидел чертову дюжину властителей и политиканов, иле только живых, но и мертвых. Меня захватывала его ненависть к Францу фон Папену; раньше о Папене я слыхом не слыхал. Оказывается, Папен, возглавляя правительство Германии при Гинденбурге, готовил почву для фашистского реванша, а потом приводил Гитлера к власти и выполнял его подлейшие дипломатические поручения. Эта ненависть Иванова определилась в Турции, куда Гитлер прислал Папена послом, чтобы тот раздувал вражду п р о т и в н а с, и где отец Иванова работал в советском консульстве.
Близ школы стоял двухэтажный, рубленый, железисто-бурый дом. Тут Ивановы получили огромную комнату. Комната была внизу, наверно, поэтому ее широченное окно не расшторивалось. Мне хотелось хотя бы разок побывать у Ивановых, но Юрка не приглашал: запретила мать.
Я зазвал его к нам. Он сидел на дубовом стуле, выкрашенном в голубой цвет, неожиданно озобоченный, должно быть, ему вспомнился отец, оставшийся в Москве, где немцы грозились справить Новый год.
Надеясь развеселить Иванова, я вздумал завести патефон. Пришлось зубатиться с бабушкой: она запирала патефон.
Ему понравилось танго «Девушка играет на мандолине». Когда я провожал Иванова, он намекнул, что у него две пары ботинок с коньками и что одну пару он променял бы на то т а н г о, конечно, с придачей. Придачу он просил е р у н д о в у ю: позолоченное перо для авторучки, заячью жоску и червонец деньгами.
Я не смел мечтать о спортивных ботинках, к которым приклепаны коньки-дутыши, и, едва увидел их, согласился на обмен.