Юность
Шрифт:
— Ложись, не разговаривай.
— Бога побойтесь.
— Ложись или тебя свяжут.
— Боже, Боже! — и вдруг он кинулся со всех сил к отцу, вырвал хлыст и закричал голосом, который вызвал дрожь в Борином теле: — Вы не смеете! Не смеете сделать эту подлость!
На минуту генерал опешил. Но сейчас же опомнился и разъяренный кинулся на сына, ударяя его. Ему попало по лицу, по шее, по груди.
Но этого было мало.
Когда ослабевший Кирилл упал на пол, его по приказанию отца подняли и растянули на диване. Генерал держал за голову, повар за ноги, а Иван бил хлыстом с таким остервенением, как будто он кому-то за что-то мстил. Эта
Генерал рассердился.
— Уберите его. Истеричная баба! Репетитор! Нечего сказать!
Зинаида Николаевна в Бориной комнате поила его водой, целовала лицо, руки, и говорила прерывающимся голосом:
— Славный. Хороший. Любимый!
Генерал был в отъезде. Кирилл второй день лежал в своей комнате без памяти. При нем был Боря. Вечером, когда весь дом спал, а Боря дежурил, не раздеваясь, у постели Кирилла, вдруг раздался звон разбитой посуды. Один раз, другой. Боря выскочил в столовую, и его изумленным глазам представилась следующая картина: Зинаида Николаевна в ночном пеньюаре, небрежно накинутом, едва скрывавшем ее наготу, красная, вспотевшая, с злыми выкатившимися глазами била с остервенением тарелки, которые она брала с буфета, о голову денщика Ивана.
— Проклятый, мерзавец, подлец. Я тебе дам дерзить. Я тебя научу, как с генеральшей разговаривать! Молчать! Под военный суд. Рассуждать не будут. В двадцать четыре часа под расстрел!
Было странно смотреть на этого здоровяка Ивана, который стоял, покорно склонив голову, в одних подштанниках, без рубахи. Несколько струек алой крови тихо струились по его загорелой груди и спине. Увидя Бориса, Зинаида Николаевна замолкла, но уже через секунду, опомнившись, кинулась к нему с нежной и испуганной улыбкой на только что искаженном от злости лицом.
— Борис. Борис. Милый. Заступитесь! Он пришел ко мне, одинокой, беззащитной в таком виде и требовал… Понимаете?.. Хотел меня взять. Это ужасно. Я вся дрожу. Я накинулась на него. Защищалась.
Боря едва сдержал крик негодования. Ему хотелось повалить эту женщину на пол ударом ноги и бить ее, бить до крови, до отупения. Боря сам удивился своей жестокости и злости. Он был всегда таким мягким и нежным. Но воспоминания о Василии, о том, что ему, во что бы то ни стало, надо удержаться на этом месте до конца лета, заставило его сдержаться.
— Хорошо, хорошо. Идите в спальню. Успокойтесь. Я вам валерианы пришлю. А его я уведу.
— Ах, какой вы благородный, милый!
Когда Зинаида Николаевна ушла, Боря подошел к Ивану.
— Идите сюда. Не бойтесь меня. Я вам ничего дурного не сделаю. Что у вас вышло?
— Барин, голубчик, не верьте. Вот стерва, как есть ведьма. Я не шел к ней, сама вот меня притащила. И все там у нее… Сапоги, рубаха…
— Да, я верю, верю. Но только почему она била тебя? Ведь когда в ванне прошлый раз все же было мирно.
Иван обрадовался.
— Барин, вы, значит, знаете. Будьте заступником!
— Смогу ли я помочь тебе? Но только что сегодня произошло? За что это?
И Боря прикоснулся к голове Ивана, где от битого стекла гнездилось несколько ран.
— Эх, барин, будьте заступником. Все вам скажу. Пристала ко мне барыня, я боялся генерала здорово, да и сама-то она не больно аппетитна. Я противлюсь. Она велит. Я говорю — под суд, а она говорит, если не будешь меня слушать, я мужу скажу, и хуже будет. Что я могу сказать? Наша доля повиноваться. Ну, сначала ничего. Баба,
— Было что-то жалкое и трогательное в этом грозном здоровяке, которым помыкала женщина. Боря смотрел на Ивана с сожалением и печалью, и вдруг вспомнил, посмотрев на голову, что он ранен.
— Идемте в мою комнату. Я вам промою рану.
Через темную переднюю они прошли в Борину комнату, где одиноко догорала керосиновая лампа. Боря, промывая рану, вытер струйки крови полотенцем с молчаливой нежностью, свойственной его характеру. Вдруг Иван наклонился и поцеловал его руку. Боря вздрогнул. Поцелуй как бы пробудил его дремавшие инстинкты. Он заметил только теперь сильное загоревшее тело, мускулистые руки и еле прикрытые ноги Ивана. Сотни самых разнообразных мыслей завертелись в его голове. Было мучительно больно и стыдно, хотелось ударить самого себя, укусить. Но глаза невольно обращались в ту сторону, где сидел Иван с перевязанной головой.
Боря отошел на несколько шагов и опустился на табурет.
— Барин, Борис Арнольдович, что с вами? — и простодушный Иван подошел к нему и обнял его. — Милый барин, вы плачете? Это меня вам жаль? Эх, вы, жалостливый какой. Хороший вы.
— Иван, Иван, я подлец. Я скверный, — и Боря кинулся в его объятья, целуя его губы, шею, грудь, прижимаясь к его сильному и мускулистому телу, и в то же время мучительно боясь, как бы не понял он мотива его порывов.
«Это гадко, мерзко», — сверлило где-то в глубине его души, но не было сил оторваться от мучительного и безумного наслаждения.
— Зинаида Николаевна! Зинаида Николаевна! Вы спите?
— Нет, нет. Заходите.
— Боже мой, но вы раздеты?
— Боря, милый, иди. Все для тебя.
— Оставьте меня. Слушайте, что я вам скажу, Зинаида Николаевна.
— Что за тон? Я вас не понимаю.
— Сейчас поймете. Без предисловий. Я все знаю про вашу связь с Иваном. Я сам видел недели две назад в ванной комнате.
— Вы с ума сошли?
— Не знаю, кто из нас. Только знаете, если вы будете жаловаться на Ивана мужу и подтвердите ту гнусную историю о насилии, которую вы экспромтом придумали, когда я вас застал с ним, я буду свидетелем ваших приставаний и к денщику Ивану и ко мне. Помните, что я не оставлю этого. Если понадобится, я подниму на ноги весь город, буду писать в газетах, но я не позволю издеваться над человеком…
— Как вам не стыдно? Заодно с этим хамом, негодяем. Я, которая полюбила вас бескорыстно, я доверилась вам, а вы… вы хотите меня предать. Вы — благородный человек, студент, и вдруг…
— Я не собираюсь вас предать. Я только прошу вас не выдумывать на Ивана всякий вздор. Вы понимаете, что если вы его оклевещите, ему грозит суд, арестантское отделение. За что же?
— Борис, милый, я не собираюсь на него жаловаться. Я его прощаю.
— Захочет ли он вас простить?
Зинаида Николаевна заплакала.