Юность
Шрифт:
— Как здесь душно.
— Я здесь целые ночи провожу часто.
— Зачем это? Зачем?
— За грехи мои страдаю. Возьмите, — и Дмитриев подал Боре железную цепь, заржавленную, от которой нестерпимо пахло.
— Что я должен делать?
— Слушайте. Вы чистый юноша. Руками чистого до снимется грязь с плеч моих. — Дмитриев обнажил себя до пояса и стал на колени, кистями рук коснувшись ног Бориных.
— Я должен вас ударять? — c дрожью в голосе спросил Боря.
— Чем сильнее удары, тем легче у меня
— Но я не… могу, не могу…
Дмитриев поднял голову, и из полутьмы на Борю сверкнули два черных, прожигающих душу глаза. Минуту длилось молчание. Боря чувствовал, как какая-то томная слабость проникает в его члены, как немеют руки, ноги, и что-то вливается в его кровь, точно его, прежнего, заменяют другим, настойчиво и злобно. Он не понимал, каким образом его нежные руки стали сильными, железными, и как они опускали железную цепь на спину Дмитриева, яростно и грузно. Как сквозь сон, помнил он мучительный запах крови, круживший голову, мокрые липкие руки свои и тихие стоны Николая Архиповича. Потом снова его взгляд, черный, пронизывающий и голос слабый и тихий.
— Вы совершили великое дело спасения души, — Дмитриев опускался на колени, целовал его ноги и тихо плакал.
— Когда Боря вернулся домой, Кирилл не спал, по бледному и взволнованному виду Бори он смутно о чем-то догадывался. Боря сказал первый:
— Кирилл! Я был у него.
— Я так и знал.
— Кирилл! Это ужасно! Я ничего не понимаю.
— Железная цепь?
— Да, да!
— Нет, это прекрасно. Теперь мы с вами братья, братья, о, как я рад, — и он поцеловал Борину руку.
— Вольдемар! Ты понимаешь, что это не удобно. Кирилл выздоравливает. Ему будет больно видеть своего палача Ивана. Его надо отправить, взять другого. Бедный Кирилл, я боюсь за него. Пусть нам пришлют другого денщика. Ему будет мучительно больно видеть все время Ивана. Он самолюбивый до болезни. Надо отпустить Ивана.
Генерал сидел на террасе хмурый и неразговорчивый.
— Потакать мальчишке! Нет, именно пусть он помнит об этом. Дело ведь не в порке, не в той боли, которую он получил, а в том, чтобы он помнил.
— Но, Вольдемар, я, наконец, не могу выносить страданий мальчика. Это уж чересчур сурово.
— Не приставай, потом обсудим этот вопрос, дай же мне отдохнуть, наконец.
Боря был в саду и слышал этот разговор. В голове его мелькнула какая-то мысль.
Когда Зинаида Николаевна была одна, он вошел к ней.
— Зинаида Николаевна?
— Что угодно? — cуховато ответила та.
— Вы хотите, чтобы Ивана не было в вашем доме?
— Ну, конечно.
— Я берусь за это дело, но с условием, — Борино сердце мучительно билось, когда он произнес последнюю фразу. Краска бросилась в лицо. Казалось, что если он промолвит еще одно слово, весь ужас, весь позор совершенного обрушится на него. И вдруг он опустил голову и
— И вы предлагаете устроить уход Ивана за сто рублей?
— Нет, нет, я до этого не дошел, я не могу. О, поймите меня. Мне просто надо сто рублей. 50 за месяц вперед, а следующие 50 я отработаю зимой, буду репетировать Кирилла.
— Хорошо, но теперь я вам ставлю условие.
— Какое? — вздрогнул Боря.
— Я не могу видеть Ивана. Пусть он уходит.
— Хорошо. Хорошо. Я постараюсь.
— Владимир Акимович! Ваш денщик серьезно заболел. Никого нет. Я пришел вам сказать об этом.
— Иван?
— Да, Иван.
Генерал поморщился.
— Мы давно собирались от него избавиться. Пусть его свезут в больницу.
Боря еле сдержал радостную улыбку. Вбежал в кухню, где на кровати растянулся здоровяк Иван, которому очень трудно было изобразить больного.
— Хорошо, что генерал не пришел сюда. Вы свободны.
— О, барчук милый мой. Дайте, ручку поцелую. Век не забуду. Из проклятого дома скоро. Чистый ад. Как это вы, барин, уживаетесь?
Боря улыбнулся.
— Что же делать, надо, — и вдруг опять что-то поднялось в груди острое, захватывающее. И нельзя было больше рассуждать, думать, все смешалось. Голова горела, как в лихорадке.
— Хочешь отблагодарить меня, Иван?
— Душу готов отдать вам.
— Ну, вот что, поднимайся живо. Тише, не шуми. Там никого ведь?
— Нет, все ушли со двора.
Спустились по черной лестнице. Вот двор, залитый лунным светом.
— Сюда. Сюда.
Вошли в какой-то темный сарай со скрипучей дверью, где приходящая прачка днем стирала белье.
— Барин, что вы?
— Ничего. Ну, какой ты глупый. В последний раз. Теперь не увидимся уж. Я люблю так… Ну, еще. Разве не хорошо?
— Спасибо вам Борис Арнольдович! Наконец мы избавились от Ивана.
— Не за что, Зинаида Николаевна.
— А вы не одумались?
— Что?
— Я говорю, не передумали? Все так же меня сторонитесь? За что такая немилость? Разве я вам не нравлюсь? Скажите откровенно, как женщине без предрассудков. Я не рассержусь. Может быть вы влюблены? Сознайтесь. Не хотите изменять? Кто она? Блондинка? Брюнетка? Интересно мне? Молодая?
Боре было мучительно неприятно. Он не знал, как положить предел этой назойливости, как вдруг ему пришла в голову одна мысль…
— Зинаида Николаевна! — сказал он глухим голосом. — Я вам сознаюсь.
— Ну? — насторожилась та.
— Я вам открою тайну, но вы должны мне дать честное слово, что никому не скажите об этом. Это будет между нами?
— Милый, конечно.
— Вы мне нравитесь, — прошептал Борис. — Я давно вас люблю, — продолжал он тем же тоном, — но я не могу вас губить, я… болен.