Юность
Шрифт:
— Нет. Нет. Это не то. Бывают и дела, и все, и можно успеть.
— Что успеть?
— Поговорить… и вообще.
— Ну, поздно. Я ложусь.
— Нет, подожди, ты всегда так на интересном месте. Я только, что хотел спросить. Ведь Эдуард Францевич славный?
Верочка краснеет.
— Ну конечно, я ведь я же первая сказала.
— Первая, но теперь ты не то… ты почему-то не хочешь говорить о нем.
— Глупости. Ты просто спать хочешь.
— Ах, нет, Вера, я, правда. Ты ведь была в Александринке?
— Когда?
— Ну,
— Была, была, ну и…?
— Нет. Ничего.
— Вера.
— Что?
— Ты не откровенна.
— Ах, милый, ну ведь и ты…
— Я бы все-все сказал, но ведь ты помнишь? Тебе нельзя говорить.
— Опусти занавеску, Бобик, нет, не так, касалапик, иди спать, потом поговорим. Боже. Какой ты глупый, Боби, глупый. Ну, понимаешь, не теперь. Я сама ничего не понимаю. Помнишь, как в детстве, на своем языке: бея, бе, ни, бе че…
— Как странно, Кирюша, на этом же месте.
— Да, почти. Немного дальше было, вот там.
— Ах, да, но это все равно. Вы куда?
— Я по делу, недалеко.
— Николай Архипович?
— Нет. Но по его делу. — Кирилл улыбается. — Ведь все дела его — мои дела. А вы? Это не хорошо. Забросили нас. Давно не были. Это очень нехорошо.
— Нет, я не забросил. Вы знаете, Кирюша, это иногда приятно, очень. Раз, понимаете? Для перелома. Для… ну, когда вы еще не перебродили. Это важно. Такое очищение. Но не всегда. И потом, у меня отец умер, знаете? Я живу у дяди. Приехала Вера. Сестра. Хлопоты. Уроки. У меня тут не далеко урок, за углом, вот этот коричневый дом.
— Как странно. Теперь опять праздник. Смотрите — флаги.
— Да. Да. Только теперь зима.
— Уже теплее.
— Вы думаете?
— Да.
— Я люблю такую весну.
— Весну?
— Ну, да не весну постоянную, а вот такую, когда зима… и снег, и еще холодно, но уже не зима. Теплеет.
Пауза.
— Не забудьте же. По пятницам. Вы теперь не новый. Того не будет.
— Какой вы смешной, Кирюша, этого я не боюсь.
— Ну, прощайте.
— Ах, да, Кирюша.
Кирюша возвращается покорный, какой-то особенно бледный.
— Заходите ко мне, так, просто, вот мой адрес.
«Дорогая Ольга Константиновна! Так давно нет от вас известий. Милая. Что это значит? Вы мною недовольны? А я брежу Вами. Это все очень смешно, эти объяснения в любви, но поверьте, что это более чем серьезно. Неужели вы сердиты? Я просто теряюсь в догадках. Напишите. Я обещаю быть „умником“. Еще одно свидание. Вы понимаете? Я прошу Вас, молю. Я глупею от любви, но что мне делать? На днях в одном доме встретил студента, он немного напомнил Вас, и я даже думал, что это Ваш брат. Он, кажется, был очень удивлен, когда я спросил его, приходится ли ему родственницей Ольга Константиновна Бутковцева. Бедняга ничего не понимал, мялся (он вообще был робким) и плел какую-то чепуху. Милая, не сердитесь, если я был немного груб в прошлый раз, я обещаю теперь быть благоразумнее, хотя я положительно
Ваш Вл. Ольховин».
Боря перечитывает письмо, откладывает в сторону, смотрит в окно, на белую набережную. В душе какая-то обида, неясная боль. Почему все это так? Почему так глупо все устроено? Эти хитрости, обманы, осторожность. Владимир Александрович очень нравится, но приходится забыть, просто отказаться от него. Ведь теперь после встречи у фон Корн нельзя назначать свидание. Все обнаружится сразу. Или назначать? Рискнуть?
У Бори мигрень. Неприятное ощущение во рту. Какая-то слабость. Если бы можно было рассказать Вере, поговорить с ней, но нет, об этом с ней нельзя. Кто-то стучится в дверь.
— Войдите.
Вбегает Вера.
— У меня Ксения Эразмовна. Боби, выходи. Нечего перед зеркалом вертеться, и так хорошо.
В Вериной комнате, убранной по ее вкусу, очень уютной, но без лишних вещей, как-то особенно приятно. Ксения Эразмовна в кресле, у письменного стола.
— Здравствуйте, философ.
— Почему она меня называет философом? Это, вероятно, после того ужасного вечера, когда я так позорно провалил роль кавалера длинношеей девицы.
— Да, я больше дома. Теперь занимаюсь усиленно, весной экзамены.
— Ах, да, вы знаете, что сердце вы покорили.
— Я?
— Эдуарда Францевича. Он в восторге от вас, так расхваливал. Что же вы молчите? Отчего вы ваших достоинств нам не откроете.
— У меня нет достоинств. Я только пикировался с Верочкой, ему должно быть понравилась эта пикировка.
— Ах, глупыш, ты поверил. Ксения Эразмовна шутит.
— Нет, я не шучу.
Вера вздрагивает.
— А мне ничего Эдуард Францевич про Борю не говорил.
— Вы встречались с Эдуардом Францевичем?
— Да, в театре.
— Ваша сестра скоро вернется?
— Да, я даже не заметил, как она ушла. Она должна быть, во всяком случае, скоро.
— Как здесь мило.
— Да, Верочка умеет как-то устраиваться. А вот моя. У меня хуже, т. е. безалабернее, но я люблю вот это окно. Когда решаешь какой-нибудь вопрос или что-нибудь неприятное, здесь так легко, смотреть на набережную (а весной должно быть еще лучше), как-то успокаиваешься.
— Ах, у вас есть вопросы «неприятные»?
— Почему же у меня не может быть? Это было бы счастливое исключение.
— Но вы так молоды.
— Ах, в молодости все бывает сильнее.
Эдуард Францевич смеется:
— Ах, это хорошо, в молодости все бывает сильнее.
— Но ведь и вы…
— Да, но… Кстати, вы были первый раз у фон Корн?
— В первый.
— Кто же вам больше всех понравился?
— Мне? (Боре хочется сказать откровенно, прямо, но он не решается.) — Не помню. Я ведь не…
— Не?
— Не помню.
— Ах, какой вы скрытный. Впрочем, это скорее плюс.
Пауза.