Юный Владетель сокровищ. Легенды
Шрифт:
– Вернее сказать, подобен церкви, – возразил собеседник. – Это лишь мнимость, которой священники морочат новообращенных.
– Настоятель, вы только послушайте, что он говорит!..
– Он прав. Культ портит святыню, это – мнимость, это – от беса.
– Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!
Мы плыли прямо к заре. Проходили не часы, годы. Было не утро, было детство. ›, – Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!
Ярится мрак и острым топором, привычным к абордажам и пожарам, громаду пены рассекает. Вода, дробясь, играет серебром и– Что за чудо, отец Настоятель!
– Как легка жизнь, когда небо – в сердце, и как тяжела, когда небо – там, где-то, а в сердце – мир сей!
Суетное море покрывалось волнами, мелкими, словно смешинки. Немного света оставалось только на мостиках, у нас и у них. Все прочее слилось в темную глыбу, хотя всходило солнце.
– Настоятель, мы хотим счастья! Мы хотим, чтобы не было дьявола!
Я пошел за Бернардо в каюту лоцмана. Бернардо утверждал, что видели мы не парусник, а сосульку, замерзшие слезы. Сосульку, внутри которой светятся люди с пустыми глазницами.
– Люди без глаз, Бернардо. – пугался брат его Хопер, который видел глазами брата лучше, чем своими.
– Да. без глаз, как языческие боги…
– А слышал ты, что они говорили? – вмешался я.
– Когда Хопер прикрыл мне глаза, они говорили о воздухе, о воде, об огне. Какой-то далекий голос объяснял, что такое любовь, что такое раздоры. Другой голос, еще дальше, отрицал единосущность Троицы. Голоса иногда переплетались, и самый напев их придавал речам теплоту и нежность. Убедительней всех говорил тот, кого называли бродячим музыкантом.
Бернардо, лучше слышать, чем видеть. Сегодня ночью и мы закроем глаза…
– Тогда это будет во сне, – возразил Хопер. – Приснилась же мне полосатая морская рыба.
– Какая разница, – сказал я, – видеть во сне или в мнимости ночи?
Мы обернулись, словно слепые, когда говорят у них за спиною. Нас звали на лотерею душ. Мы вгляделись и ничего не увидели. Нас звали, как мертвецов, избегая наших имен, крича куда-то в бесконечность, чтобы имена сгинули вместе с нами.
Море врывалось в храм, как вода вливается в глотку. Иногда волны казались склоненными спинами бесчисленных прихожан. Почти ничего не было видно. Колонны. Скамьи. Алтарь. Светящиеся уголья витражей в очаге абсиды. Пламя свечи, над ним – пена, нет, кольца дыма, а на кафедре – в нестойкой, трепещущей пирамидке золотой фольги – чья-то чешуйчатая тень в треугольной шапочке с двумя круглыми глазками на каждом уголке.
Когда Настоятеля не было, служил его помощник, вынимая из черного кармана, запачканного воском, записки с именами усопших, участвующих этой ночью в лотерее душ, и читал эти имена, среди которых были и наши. Последнему из всех доставались молитвы и заупокойные службы. Бог попускал награду той душе, которой она всех нужнее.
Колокол бил в темноте, словно молот, вторя пению хора:
Господи, дай умереть своей смертью, ибо есть люди, умирающие смертью чужою! Господи, дай уподобиться Христу, лучшему из обреченных на смерть, ибо есть люди, умирающие смертью чужою! Господи, дай не думать о…и другие, сгинувшие в море… Семь ночей подряд мы толковали у толстой мачты, на носу, пока светила луна. Афре, одноглазый моряк, прикрывший медалькой пустую глазницу, завораживал нас красотою своих рассказов. Когда-то он жил в Китае. О, красотка с косою из букв, китайская страна! Во дворцах там нет лестниц, и правители, словно циркачи, прыгают вверх, перевернувшись на лету.
– Женщины, опий и пытки, – говорил Афре и, предавшись воспоминаниям, добавлял: – Женщину не забудешь, когда волосы у нее пахнут жасмином, плоть холодит, словно слоновая кость, а жилки – чайного цвета.
Потом возвращался к рассказу:
– В Небесной империи женщины ступают бесшумно маленькими, спеленутыми ногами. Скользят, как шелковистые карты, когда тасуешь колоду.
Его перебивал ирландец с испанским именем Пабло, по прозвищу Смоква. Он знал Индию как свои пять пальцев, хотя не покидал Дублина.
Хопер Дитя, корабельный географ, важно облизывал губы, прежде чем воспеть географию, науку наук, благодаря которой можно знать страны, в которых ты не бывал.
– Да бог с ней, с наукой, – говорил Пабло. – Я знаю Индию потому, что читал про злодейства англичан. Подошел Настоятель и сказал, будто во сне:
– … когда ближний умирает от голода, накорми его. Ленивому, голодному народу Бог может явиться лишь в образе труда и пищи. Бог создал человека, чтобы гот в поте лица ел хлеб свой, и Господню, кто не работает – вор, ибо он крадет чужое, чужими трудами, ибо едим чужое. Проследите путь монет наполняющих ваши карманы, и убедитесь, что я сказал вам
Голос его походил на голос Ганди. В нем была скорбь, неведонам Он обращался к вечности, словно распятый на невидимом кресте, тихо, не двигая руками, в отличие от Луиса, который бурно ими размахивал:
– География? Злодейства англичан:.. А, что там!.. Страну узнаешь через женщин. Любовь испанки печальна, как храм, как араб как море. У француженки плоть ненасытна, но слов ей не нужно, она отдается смеясь, потом – томна и ленива. А на Пикадилли… какие уж там злодейства, какая наука! Знал я одну ирландку, так вот, она раздевалась и говорила: «Причастись – я бела, как облатка!» Ляжет крестом, читает молитвы, а после, как выйдем из дому, жалуется: «Ах, если бы ночью можно было пойти в церковь, тьма выела бы нам очи… они ведь вкусные… Боже, что залитания призраков!» И сердится: «Поцелуй отрубает голову, как меч! Не целуй меня, не надо! Зачем, зачем ты целуешь? Нельзя ласкать тело, нельзя целовать губы, это – услада. Целуй мне руки, они благодарней губ! Лучше не знать услад, которые так скоротечны… Я плачу не от печали. Боже, я плачу, утратив радость. О, Господи, я – как невеста, у которой нет рук!»