Юрий Долгорукий
Шрифт:
«А правда, способен ли я на смелые решения в любви? – спросил он себя, стоя перед Ефросиньей. – Меня топчут ногами, а я терплю. Разве можно вынести такое?»
И он сказал:
– Пригласи в гости. Хочу посмотреть, как живешь.
– Высоким гостям всегда рады, – ответила она. – Проходи, князь, будь как дома.
Через три дня, прощаясь, он сказал ей:
– Как приеду в Новгород-Северский, сразу стану разводиться со своей женой. Уставы князей разрешают развод при неверности супруги. Меня ничто не остановит. Жди моего приезда в Киев, я тогда буду свободным человеком, и мы соединим свои судьбы.
Дворец встретил его шумом и гамом. Приехали половцы, родственники жены, расползлись по многочисленным
Доминика ходила радостной и счастливой, как всегда при приезде родни. Она уже была пьяна и встретила Святослава наигранно-весело, при всех показательно поцеловала в губы, усадила рядом и налила чару вина:
– Выпей, супруг, за дорогих гостей!
Святослав пил мало и вскоре ушел в свою горницу отдохнуть с дороги. После всего происшедшего в голове было пусто, не хотелось ни о чем думать. Но он чувствовал, что продолжает любить свою жену, что Ефросинья отошла куда-то в сторону, и было стыдно и совестно перед ней, но он был однолюб и ничего с этим не мог поделать. Помаявшись, он незаметно для себя уснул.
Проснулся, когда солнце садилось за крыши домов. «Нельзя спать перед заходом солнца, – вспомнил он слышанный в детстве совет матери. – Голова болеть будет». И действительно, голова была как чугунная. Впрочем, может, с дороги да от выпитого, хотя и выпил он всего лишь чарочку. Пойти к Доминике, может, у нее какой настой от головной боли есть?
Он подошел к ее светлице и открыл дверь. То, что представилось, потрясло его. На кровати сидела его жена и молодой половец, и они целовались. Он увидел ее обнаженное тело, наполненные страстью глаза, растрепанные волосы… Особенно его поразило то, что Доминика не испугалась при его появлении, а лишь чуточку отстранилась от любовника и сказала капризно:
– Вечно ты не вовремя…
Он круто повернулся и вышел не помня себя, ворвался в свою горницу, упал плашмя на кровать. Сколько раз намекали, что жена неверна ему, и вот теперь он увидел собственными глазами. Какая низость! Какой позор!.. То, что три дня пробыл с Ефросиньей, он забыл, ему виделась только картина измены Доминики с половцем. Нет, дальше терпеть больше нельзя, решил он про себя. Надо рвать с ней все отношения окончательно. Иначе каким он мужчиной будет, если станет колебаться? А самому ему в это время хотелось, чтобы ничего не менять, чтобы все осталось по-прежнему, чтобы рядом с ним была она, его любимая супруга, его Доминика…
В дверях послышался шорох, отстраненный голос жены спросил:
– Ну и что ты будешь делать теперь?
Он – в подушку:
– Уйду. Насовсем уйду от тебя…
– Никуда ты не денешься, – издевательским тоном произнесла она. – Ты не способен. Ни на что ты не способен, кроме войны. Вот этим и занимайся, а другим жить не мешай.
«Другим» – это ей, понял он. Он не должен ей мешать путаться с другими мужиками. И это она ему говорит открыто, как само собой разумеющееся! И ему вдруг захотелось сказать ей что-то обидное, задеть и унизить. Тут он вспомнил про Ефросинью и проговорил с торжеством в голосе:
– А я тоже тебе был неверен!
В ответ она рассмеялась, презрительно, дерзко:
– Врешь! Выдумал, чтобы сделать мне больно, отомстить. Никакой другой женщины у тебя нет. Да и никогда не будет!
– А вот и есть! А вот и есть! – упрямо твердил он.
– Ты и соврать-то не умеешь, – вздохнула она притворно, будто жалея его, и это было ему особенно обидно и досадно. Тогда он вынул из кармана платочек, который подарила на прощание Ефросинья,
– Вот убедись, даже запах ее остался.
Она поднесла платочек к лицу, понюхала, потом еще раз взглянула на него, и уже зло, с ненавистью:
– Выходит, ты только прикидываешься святошей! А в тихом омуте черти водятся! Да еще меня смеешь обвинять! Ну, этого я тебе никогда не прощу!
Доминика заперлась в своей светлице и, как ни пытался Святослав войти к ней, она его не пустила. А рано утром, когда он спал, она уехала из Новгорода-Северского вместе с половцами.
Без нее дворец будто опустел. Как неприкаянный ходил он по нему, казнил себя за то, что проговорился про Ефросинью, жалел, что связался с этой женщиной в Киеве, что все сломал в своей жизни, сам того не желая. Если бы можно было вернуть прошлое, пусть с короткими и зыбкими радостями, но наполненное любовью к Доминике, он бы согласился на это не колеблясь… И вдруг вспомнил, как однажды, еще пятнадцатилетним юношей, когда он возвращался с охоты и только что выехал из леса, с холма увидел город, притулившийся возле широкой Десны, воды которой блестели в лучах полуденного солнца, разброс домов в кущах садовых деревьев и княжеский дворец среди них. И его грудь внезапно наполнилась теплом и светом: там, в этом дворце, в одной из светлиц живет его Доминика, чудесное существо, которое дарит ему радость. Именно в этот день он впервые почувствовал любовь к ней, и эта любовь жила с ним до сегодняшнего дня. И он хотел бы жить с ней до конца дней своих!
V
В июле 1146 года Святослав приехал в Киев, прошел мимо терема Ефросиньи, но так и не решился заглянуть к ней. Всеволода Ольговича застал совсем плохим. Тот полулежал в кровати, обложенный большими подушками. Толстое брюхо его спало, рачьи глаза, когда-то страшные для всех, потухли. Новгород-Северского князя приветствовал он слабой улыбкой и, недолго поговорив, отпустил.
Святославу тяжело было оставаться в великокняжеском дворце, и он ушел в свой дом, расположенный в военном посаде Пасынча Беседа. Ключник Матвей, поставленный им на эту должность, был верным и надежным человеком, сообщавшим ему самые последние новости столицы. Вот и сейчас, сильно шепелявя (в юности в драке ему выбили передние зубы), он говорил взволнованно и с придыханием:
– Тревожно, батюшка, нынче в Киеве. Слухи нехорошие ходят. Люди сходятся группами и переговариваются. Все это сильно напоминает события тридцатилетней давности, когда киевляне восстали против вокняжения черниговских князей и настояли на приглашении Владимира Мономаха.
– И чем же сегодня недовольны киевляне? – спросил Святослав, отодвигая недоеденную кашу с молоком и принимаясь за жареное мясо.
– Большие обиды на великого князя Всеволода Ольговича высказывают. Приблизил он в последние годы тиунов Ратшу и Тудора, передал им управление в Киеве и Вышгороде, а те давай чинить насилия и грабежи. «Ратша погубил Киев, а Тудор Вышгород», – вот как рассуждают в народе.
– Что еще говорят в народе? Или этим недовольство горожан и заканчивается?
– Кабы так… Но только боюсь я тебе пересказывать иные слова…
– А ты не бойся. Неужто я в твоей верности усомнюсь, если правду скажешь?
– Не любят вас, черниговских князей, киевляне. Испокон веков так повелось, что на вас смотрят здесь как на чужаков…
Святослав это знал. И отца его в 1113 году по этой причине не пустили на престол, а предпочли переяславского князя Мономаха, хотя по старшинству ему надо было быть великим князем; и сам он, Святослав, приезжая в столицу, чувствовал на своей спине недружелюбные взгляды. Из-за чего шла такая вражда, никто не знал и не пытался вникнуть, но она была и выливалась в самые различные формы.