Юрий Милославский, или Русские в 1612 году
Шрифт:
Тургенев посетил Загоскина незадолго до его смерти. Он оставил описание этого своего посещения. "Я заговорил с ним об его литературной деятельности, - пишет Тургенев, - о том, что в петербургских кружках снова стали ценить его заслуги, отдавать ему справедливость; упомянул о значении "Юрия Милославского" как народной книги... Лицо Михаила Николаевича оживилось. "Ну, спасибо, спасибо, - сказал он мне, - а я уже думал, что я забыт, что нынешняя молодежь в грязь меня втоптала и бревном меня накрыла". (Со мной Михаил Николаевич не говорил по-французски, а в русском разговоре он любил употреблять выражения энергические.) "Спасибо", повторил он, не без волнения и с чувством пожав мне руку, точно я был причиною того, что его не забыли. Помнится, довольно горькис мысли о гак называемой
Эти воспоминания Тургенев написал в конце шестидесятых годов XIX века. На его памяти уже столько литературных знаменитостей, пережив краткую шумную славу, были преданы прочному забвению, что и мысли его "о так называемой литературной известности" окрашивались в мрачные тона, и вопрос, обращенный к будущему, звучал почти безнадежно: "Да и кто из нас имеет право не быть забытым?.."
Тургенев не мог знать ответа тех, к кому обращен вопрос, - ответа времени и потомков, ответа истории. А ведь только они решают, кто имеет право не быть забытым. Писатель, как человек, остается в пределах своей эпохи, но его творчество становится час тицей духовной культуры народа, общей культуры многих поколений. И если писатель в своих произведениях затронул глубинные, главные процессы поступательного исторического развития народа и формирования народного характера, а не ограничился изображением поверхностных, скоропреходящих, порожденных модой и тщеславием нужд и забот, то к таким произведениям благодарная память потомков обращается через годы, через столетия, находя в них отзвук собственным чувствам и размышлениям. Именно к такому роду литературных произведений принадлежит роман М. Н. Загоскина "Юрий Милославскпй, или Русские в 1612 году".
ВЛ. МУРАВЬЕВ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие - все угрожало неизбежной погибелью земле русской. Верный сын отечества, боярин Михайло Борисович Шеин, несмотря на беспримерную свою неустрашимость, не мог спасти Смоленска. Этот, по тогдашнему времени, важный своими укреплениями город был уже во власти польского короля Сигизмунда, войска которого под командою гетмана Жолкевского, впущенные изменою в Москву, утесняли несчастных жителей сей древней столицы. Наглость, своевольство и жестокости этого буйного войска превосходили всякое описание [К словам, отмеченным арабскими цифрами, см. "Исторические замечания" автора]. Им не уступали в зверстве многолюдные толпы разбойников, известных под названием запорожских казаков, которые занимали, или, лучше сказать, опустошали, Чернигов, Брянск, Козельск, Вязьму, Дорогобуж и многие другие города. В недальнем расстоянии от Москвы стояли войска второго самозванца, прозванного Тушинским вором; на севере шведский генерал Понтиус де ла Гарди свирепствовал в Новгороде и Пскове; одним словом, исключая некоторые низовые города, почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета [ Так назывались в то время партизаны. (Примеч. автора.)] пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель.
Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит
"Умрем за веру православную и святую Русь!" - не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
В эти-то смутные времена, в начале апреля 1612 года, два всадника медленно пробирались по берегу луговой стороны Волги. Один из них, закутанный в широкий охабень [Верхнее платье с длинными рукавами и капишоном. (Примеч.
автора.)], ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушиваясь со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.
– Полегче, боярин, - сказал он, наконец, с некоторым нетерпением, твой конь шагист, а мой Серко чуть ноги волочит.
Передний всадник приостановил свою лошадь; а тот, который начал говорить, поравнявшись с ним, продолжал:
– Прогневали мы господа бога, Юрий Дмитрич!
Не дает нам весны. Да и в пору мы выехали! Я говорил тебе, что будет погода. Вчера мы проехали верст шестьдесят, так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день, как мы из Москвы, а скоро ли доедем - бог весть!
– Не кручинься, Алексей, - отвечал другой путешественник, - завтра мы отдохнем вдоволь.
– Так завтра мы доедем туда, куда послал тебя пан Гонсевский?
– Я думаю.
– Дай-то бог!.. Ну, ну, Серко, ступай!.. А что, боярин, назад в Москву мы вернемся или нет?
– Да, и очень скоро.
– Не прогневайся, государь, а позволь слово молвить: не лучше ли нам переждать, как там все угомонится? Теперь в Москве житье худое: поляки буянят, православные ропщут, того и гляди пойдет резня... Постой-ка, боярин, постой! Серко мой что-то храпит, да и твоя лошадь упирается, уж не овраг ли?..
Оба путешественника остановились; Алексей спрыгнул с лошади, ступил несколько шагов вперед и вдруг остановился как вкопанный.
– Ну, что?
– спросил другой путешественник.
– Ох, худо, боярин! Мы едем целиком, а вот, кажется, и овраг... Ах, батюшки-светы, какая круть! Как бог помиловал!
– Так мы заплутались?
– Вот то-то и беда! Ну, Юрий Дмитрич, что нам теперь делать?
– Искать дороги.
– Да как ее сыщешь, боярин? Смотри, какая метель: свету божьего не видно!
В самом деле, вьюга усилилась до такой степени, что в двух шагах невозможно было различать предметов.
Снежная равнина, взрываемая порывистым ветром, походила на бурное море; холод ежеминутно увеличивался, а ветер превратился в совершенный вихрь. Целые облака пушистого снега крутились в воздухе и не только ослепляли путешественников, но даже мешали им дышать свободно. Ведя за собою лошадей, которые на каждом шагу оступались и вязнули в глубоких сугробах, они прошли версты две, не отыскав дороги.
– Я не могу идти далее, - сказал, наконец, тот из путешественников, который, по-видимому, был господином. Он бросил повода своей лошади и в совершенном изнеможении упал на землю.
– Уж не прозяб ли ты, боярин?
– спросил другой испуганным голосом.
– Да. Я чувствую, кровь застывает в моих жилах.
Послушай... если я не смогу идти далее, то покинь меня здесь на волю божию и думай только о себе.
– Что ты, что ты, боярин! Бог с тобою!
– Да, мой добрый Алексей, если мне суждено умереть без исповеди, то да будет его святая воля! Ты устал менее моего и можешь спасти себя. Когда я совсем выбьюсь из сил, оставь меня одного, и если господь поможет тебе найти приют, то ступай завтра в отчину боярина Кручины-Шалонского, - она недалеко отсюда, - отдай ему...