Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем "Список благодеяний "
Шрифт:
Кизеветтер смеется, Татаров смотрит на него как на маньяка, на идиота.
Кизеветтер злится, он у него в доме живет, так он вас не кормит по три дня.
После: «Хорош бы ты был в тиаре» — закуривает и весь уходит в папиросу. «А тетушка смотрит…» — Ремизова идет и смотрит.
У Кизевет/тера/ мысли возникают как счастливые экспромты и в напряженной повышенности. Новая мысль, новая экспрессия. Он сказал и смотрит по сторонам, как бы говоря: «Ну говорите, ну говорите мне». Все время ожидает «ответа» из публики, отсюда, оттуда.
«Чудно» повторяет несколько
«Или, например, у меня нет невесты» — хотя полуспальная поза, но все же напряжение должно быть.
«Дима, ступай» — пауза, во время кот/орой/ Кизевет/тер/ делает переход. Потом говорит: «подождешь…» Когда Ремизова шарахнулась, Кизевет/тер/ повторяет ту же фразу: «А тетушка боится…», — Кизевет/тер/ уходит медленно, пряча бумажник и надевая шляпу, не торопится, расправляет шляпу, надевает как следует.
Стук. «Мадам, вас спрашивают». Татаров смотрит, кто там идет.
12 апреля 1931 г.
Перед: «Я ушел ни с чем» — Ремизова смотрит на Башкатова.
Татаров закуривает папиросу. Не следует спичку зажигать в кулаке, как закуривают обыкновенно извозчики, т. к. они на ветру. Если вы будете так закуривать, это выдаст, что это не европеец. Огонек надо держать вверх. Медленно закуривает. Он томит публику: закурит или не закурит. Спичка горит, она отчеканивает ремизовскую игру.
Всякая тормозность на сцене дает возможность многое сделать. Всякая тормозность на сцене благоприятствует. Татаров стоит не потому, что он слушает, а потому, что он закуривает.
«Приставили меня, а не чекиста» — мысль, кот/орая/ возникает внезапно и парадоксально. Эта тема есть один из элементов его страстной игры. Он сейчас игрок, кот/орый/ ставит на лошадь, лошадью является Гончарова. Все мысли, касающиеся ее, должны быть подогреты страстностью. Если же этого не будет, то получится резонер. Резонер — это человек, кот/орый/ не участвует в игре, а только констатирует, чтец. Это же не резонер, он страстно участвует в игре. Нельзя поэтому резонирующе произносить фразы. Он раздражен, волнуется, его страстность накаляется.
Перед тем как взяться за книгу, он пошел к столу, положил спичку. Он не может остаться на месте, а обязательно с места сдвинется. Он берет книгу машинально. Это автоматизм, с кот/орым/ он любит обращаться с книгами. Книгу взял машинально, но пришел не машинально.
Автоматизм включился благодаря страстности.
«Ваше прошлое мне неизвестно» — она его укоряет, я с вами пять лет якшаюсь, а ваше прошлое, ваше происхождение мне неизвестны. Она хочет вскрыть всю его биографию. Сперва она говорит: «Ник/олай/ Иванович, ответьте!» Потом подходит и говорит: «Может быть, эта актриса…» Чем больше подступов, тем фраза покажется значительнее.
Она не должна усаживаться,
«Мы из одного племени…» Там же Башкатов резонировал («Директор ли банка, адвокат…»), то тут он перешел на субъективную тему, тут серьезно.
«Пусть она будет нема, как это зеркало» — показывает на зеркало.
«С моей родины…» — жест в пространство.
В отношении жестикуляции — сильное напряжение воли.
«Я его боюсь» — Ремизова идет, опираясь рукой об стол.
«Оставьте меня» — быстро уходит. Слез нет, но более истерично.
После: «Ведь их рассчитали… В кого мне стрелять?» — без паузы.
Ремизова смотрит на Кизеветтера не с ужасом, а так, чтобы сказать: «Пошел юн». Но она еще бережет эту фразу, она еще не скажет, но у публики должно быть впечатление, что она его зарежет. Игра, она должна быть скупой.
Кизеветтер же настоящий хулиган. Он эту тетушку изводит ежедневно. «А тетушка…» — вульгарный жест в нос.
«Неужели молодым всегда приходится продумывать такие кровавые мысли?» — много больше страстности.
«Молодой Шопен…» — Татаров прикрыл книгу. Смысл интонации: «У того чахотка, ау тебя, ничтожество…»
«…делайте войну!» — жест кулаком.
«Уходите, слышите, уходите». Сухо, удар грома в грозу без дождя. Это сухой выстрел. Вы бросаетесь, как кошка, на Кизеветтера, не замечая Башкатова.
«Это бал, на кот/орый/ очень хочется попасть…» — сплошная ирония. Весь в издевательском настроении. Не поэт, а циник. Все это не поэтического характера, а цинического, если можно так выразиться.
Поэт — Олеша, а он циник. Ремизова же будет снижать.
13 апреля 1931 года.
Татаров когда кончил: «…заставлю кричать о своей тоске» — сейчас же садится, берет книгу, нож. Разрезает. Нужно так натренироваться, чтобы это механически было. Для того, чтобы это не казалось фигурой, идущей именно сесть на этот стул, актер должен идти с другой мыслью, а не с мыслью сесть. У него папироса потухла, и он шарит во всех карманах, ища спички, тем, что он шарит по карманам, он закрывает белые нитки режиссуры.
Татаров надел пальто на одну руку, но он в такой экспрессии, что не видит этого, потом надевает на вторую руку, потом шляпу. Должно быть впечатление растрепанности. Эта мизансцена может быть возможна только тогда, когда такая экспрессия. Он безумный.
«У тебя никогда не будет невесты!» — этой фразой он хочет ликвидировать его истерию. Смысл: у такого идиота, истерика, эпилептика не может быть невесты.
«Потому что распалась связь времен» — как врач, который успокаивает, дающий какую-то сложную мысль, которую тот будет разжевывать пять минут. Он хочет воткнуть ему в рот пищу, которую тот никогда не разжует, не проглотит. Говорит это цинически.