Юрод

Евсеев Борис Тимофеевич

Больные отходили, вбрасывали таблетки в рот - кто по одной, кто все разом - и тут же попадали в руки другому санитару. Чаще всего этим другим оказывался глуховатый, с бурым печеночным лицом, обсыпанным белой кабанячьей щетиной, Санек. Твердо "сполняя" распоряжение начальства, он сначала перехватывал руки больного, затем разворачивал его к солнцу, в этот час обычно уже выскакивавшему из-за высоченного забора, заставлял разевать рот. Если ему казалось, что больной где-то за щекой прячет таблетки, Санек, придерживая больного левой здоровенной рукой, которую здесь называли "клешней", другой рукой

бережно лез больному в рот, большим пальцем оттягивая книзу губу нижнюю, средним приподымал верхнюю, а указательным, желтым, пахнущим йодом и хлоркой, шарил под нёбом, шуровал в защечинах, трогал нежный язычок гортани. Серову этот палец всегда хотелось прокусить насквозь, до крови, чтобы этого не сделать, он крепче и крепче стискивал губы, морщась от близкого дыхания глухаря-Санька:

– Рротик, Серов! Рротик!

Крик этот приводил к какому-то жизненному оцепенению и пределу, замыкал навсегда тяжкое пространство двора, сплюснутое солнце прыгало в глазах, остановившийся воздух лишал дыхания.

А ведь поначалу выход во двор из мрачноватого трехэтажного здания больницы показался Серову избавлением. Избавлением от расширенных зрачков и суженных глаз обитателей отделения, избавлением от жадной, скорой и от этого нечистоплотной любви Калерии, вызывавшей его в часы отсутствия Хосяка в какие-то процедурные, физиотерапевтические кабинеты...

– Рротик, Серов! Язык, язычок, - продолжал вибрировать, правда, уже тише и спокойней, Санек.
– К щеке! К щеке язык!
– полукричал-полувсхлипывал он.

Так же с тоскующей строгостью, полувыговаривая кому-то, полуплача, кричал на Курском носильщик, когда Серов, с трудом великим выждав в закутках вокзала нужного поезда, на ходу вскакивал в новый, но уже грязноватый вагон. Крик этот, пронзивший Серова какой-то забытой, далекой, наполовину русской, наполовину азиатской печалью, потом еще долго стоял в ушах беглеца. Стоял почти все время, пока сам он, словно плохо прикрепленный к военной карте флажок, опадал вниз, на юг, туда, откуда звала его тихо полузабытая женщина, туда, где время течет медленней, мягче, плещет о темя земное...

Вместе с падением вниз и голосом женщины звучали в ушах и другие звуки, вспоминались недавние события.

После неудавшейся попытки государственного переворота - уже шестой по счету Серова с 1991-го года, - несколько друзей и двое-трое знакомых его были, как объяснили их родственникам, - временно задержаны. Серов был с событиями этими связан слабо, был вообще здесь сбоку-припеку. Но нежданно-негаданно позвонили и ему, извинились за беспокойство и вежливо, но настойчиво предложили зайти в окружную прокуратуру.

Живший последние годы как на иголках, изнервленный и измочаленный тугими временами Серов, не раздумывая, ни с кем не советуясь, разыскал старый, давно не употреблявшийся по назначению чемодан и, придав себе по возможности немосковский вид, поехал в центр. Тирольская зеленая шляпа с пером на боку все грозила упасть, люди толкались, Серов задевал их своим чемоданом... Он ехал сначала в троллейбусе, затем пересел в более спокойный и малолюдный трамвай, из которого и удалось случайно, в самопроизвольно открывшуюся дверь ускользнуть...

Сначала была мысль податься на Кавказ или в Крым, но потом все в голове как-то перерешилось, спуталось, зазвучал в ушах нежный голос, нашелся вариант

проще, безопасней, надежней. Следуя своему мгновенному решению, Серов затолкался в медленный, никому не нужный поезд с трехзначным номером и поплыл в один из небольших русских городов почти на границе с Украиной.

В городе этом жила чуть присыпанная пеплом вечерних воспоминаний, упругая, дерзкая, хлесткая, обволокнутая тончайшей, словно сотканной из леденящего жара одеждой, Калерия. Были связаны с городом и еще какие-то смутные надежды и упования, но углубляться в них Серов не стал.

Поезд вытолкнул пассажиров на людный, гомонливый перрон и ушел дальше, на Кавказ. А Серов, оглядевшись и не увидев ничего пугающего или подозрительного, стал разыскивать Калерию. Нашлась она быстро, легко, через справочный киоск, торчавший тут же рядом, чуть ли не у подножки вагона.

Лукавый взгляд Калерии, ее высказанное в первые же минуты желание получше устроить приехавшего - обещали немало. Поэтому Серов таиться не стал и с ходу рассказал ей все. Тем более, что врачом по нервным болезням Калерия слыла и в Москве хорошим, и Серов, торопясь в приграничный город, про себя об этом, конечно, помнил, но до поры до времени признаваться себе в том, что ему нужен врач, не хотел.

Калерия решила вопрос просто.

– Я ведь теперь в областной психиатрической больнице работаю. Ну, и побудь там у меня месяц-другой, если действительно боишься, что тебя искать будут. Правда, отделение у нас закрытое...

Калерия немного посомневалась, но потом, видимо, решившись, обещала устроить все по первому классу. И видеться они будут чуть не каждые полчаса, и больные-то все в общем спокойные, хотя, конечно, бывают среди них и доставучие...

Серов покусывал губу и думал, конечно, не о больных, а о том, что в такой больнице его ни за что не найдут, а главное, и искать не будут. Столько уже об этих "психушках" и "дурдомах" наговорено, столько фильмов снято и романов понаписано! Какой дурак по своей воле туда сунется! Нет, это выход, выход!
– радостно взвешивал и прикидывал про себя Серов, чуть досадуя лишь, что сказал в первые минуты Калерии слишком много.

Однако Калерия, казалось, тут же о своем предложении пожалела:

– А может, у меня все-таки? Я тебя здесь спрячу будь здоров! А недели через две отец в санаторий уедет - и вовсе приволье...

Но Серов уже решил. Хватко, скоро, как-то совсем по-юношески прокрутил он в уме несколько пестрых движущихся картинок, и то, что прокрутилось, то, что прогналось через извивы, трубы и трубочки мозга, ничуть не испугало, скорей даже поманило к себе необычностью, новизной...

– Но ведь этих, на которых смирительные рубашки надевают, у тебя там нет?

– Этих нет - зато есть другие. Они... немного надоедливые. У них, знаешь...

некоторые трудности.

– Ну, в наше время и без трудностей... Я ведь и сам...
– Он хотел добавить еще чего-то из внутренних своих переживаний, но, глянув внимательней на рядом стоящую женщину, на кровавый ее и подстрекательский рот, добавлять ничего не стал, а плотно покрыл своими губами губы пытавшейся что-то возразить Калерии.

Но та, лишь минуту назад льнувшая к нему взглядом, плечом, животом, вдруг от поцелуя освободилась и с какой-то сухостью и непреклонностью сказала: