Юрод
Шрифт:
– Ты думаешь, он прикидывается?
– спросил внезапно Полкаш и глянул на ковыляющего мимо Серова.
– Где-то я его видел...
– добавил еще злей и громче Полкаш, и Цыган замахал рукой: "Тише!", Марик открыл глаза, а Серова страхом швырнуло в конец двора.
– А ну давай его сюда!
– крикнул вдруг Полкаш.
"Что? Что они могут знать? Откуда такие мысли! Брось! Брось!
– не замечая, что успокаивает сам себя словами Хосяка, размышлял Серов.
– Обыкновенные больные, Полкаш - явный параноик, так и Калерия сказала, они ничего заметить не могли, разве что подслушали нас где-нибудь... Но нет, и этого быть не могло! Гнать!
Гнать эти дурацкие мысли. Нашелся разведчик! Нашелся заговорщик! Гнать! Гнать!"
–
Дальнейшего Серов уже не слышал. Чувствуя, что теряет сознание от тоски и страха, он сделал несколько шагов в сторону и повалился на нагретые солнцем соляры. И полетели сквозь него, перед тем как совсем исчезнуть, блескучие перламутровые ноготки Калерии, мерцание Чистых прудов, полилось горячее лиловое солнце, вошли в кончики пальцев и краешки губ все имевшиеся в больнице иголки.
– Серов! Встать!
Это уже во сне, это уже в обмороке, это не ему уже кто-то крикнул слабо. "Санек?
Следователь? Прокурор? Глубже, глубже в обморок, в полунебытие, полубытие, откуда не достанут, не вынут!"
– Встать!
И пауза, и тишина. Ждут? Выследили? Вжаться, вжаться в соляры! Он в обмороке, ему дурно, дурно. Без всяких шуток. Врача? Врача нет... Надо дождаться, дождаться Калерии, чтобы заступилась, чтобы сказала: он болен, не трожьте его! А пока что - в обморок, тихой мышью серой, в дырочку, в дырочку, затеряться в обморочных пространствах, пропасть в них, скрыться за гуляющими свободно без хозяев по двору душами офицеров-параноиков, цыган, зубастых техников...
– Ну, вставай, вставай, Серов! Работать некому. Бери метелку. Двор мети...
"Открыть? Открыть глаза? Сколько времени прошло?"
– Ну, вставай. Я не Калерия Львовна, шутковать с тобой не буду...
"Это Санек? Санек или..." Теперь уже настоящий долго желанный и долго искавшийся обморок поволок Серова вниз, в бездну, вниз... И уже на лету показалось: мозг его разделился надвое, а душа, как высохшая чесноковина, распалась на дольки. И одна долька, одна невесомая частица ее, преодолев мигом огромные расстояния, затрепетала вдруг у заместителя окружного прокурора Дамиры Булатовны Землянушиной (от которой Серов и получил приглашение зайти в прокуратуру) меж пальцев. Долька эта безвесная, долька эта сухмяная стала вместе со словесной шелухой перепархивать со страницы на страницу, но все никак не могла как следует улечься, втереться в тоненько, скверно прошитое "Дело". И Дамира Булатовна, одетая в полный костюм правосудия - сине-сиреневый китель со значком и петлицами и такого же цвета длинная, не без кокетства зауженная юбка, - и Дамира Булатовна, несмотря на острые лаковые свои коготки и приросшие к пальцам невидимые крючочки, не могла эту дольку, эту летающую плоть, эту душу и суть открываемого вновь "Дела" ухватить, подколоть, рассечь. И потому через несколько минут в раздражении великом "Дело" захлопнула.
"Каков негодяй", - хотела вымолвить про себя Дамира Булатовна, но, вовремя вспомнив, что негодяями людей можно называть лишь после приговора суда, словцо это проглотила, а "Дело" отправила назад, бьющему баклуши и играющему в шахматы в служебное время следователю Ганслику.
Обморок Серова, т.е. его уход от врачебного контроля, был прочувствован и опытнейшим Хосяком, тут же начавшим звонить в отделение. Хосяк лежал на не застланном ничем кожаном коричневом диване и, левой рукой продолжая мять засыпающую Калерию, - правой набирал номер своего отделения. Он звонил, чтобы приказать дежурному ординатору Глобурде срочно, немедленно, вмиг больного Серова без всяких анализов крови на сахар и прочего класть в инсулиновую палату и начинать шокотерапию. Но перед шокотерапией Глобурда должен был попробовать разок телетерапию. Правда, в ней Хосяк сомневался, но все же заготовку для такой терапии Глобурде оставил. А вот в чем Хосяк не сомневался - так это в инсулине.
И согласие лечащего врача на такую, откровенно говоря,
В этот же миг, пользуясь отсутствием Хосяка, Калерии, Глобурды, после разговора по телефону что-то записывавшего в тетрадь, и инсулиновой сестры, ушедшей на склад, - в этот же миг, миг сонно-обморочного отлета серовской души, петух вскочил на подоконник. Он чуть постоял на подоконнике, а затем, пользуясь полной беззащитностью привязанных к койкам, ждущих наступления инсулинового шока больных, слетел, шумнув крыльями, на одну из коек. Здесь, не теряя времени даром, петух вскочил на грудь больного с непривычной фамилией Казимир и, отведя назад голову с набухшим от вожделения гребешком, мощно ударил лежащего клювом в горло. Больной, пребывающий в шоке, слабо дернулся и перестал дышать. И петух, прорывая липко-сахарный воздух палаты, прорывая густоту плотного, солнечного, утопающего по низам в сухом мороке дня, запел. Его пенье - сумасшедшее, наглое, не по-птичьи визгливое - возвестило о том, что один из бедолаг инсулиновой перестал дышать, перестал ощущать шоки и их отсутствие...
Откричав, отпев, петух не торопясь перелетел на подоконник, с него на крышу и радостно и стремительно заскользил по нагретой зеленой жести к себе в тайный, образованный неплотно прилегающими углами двух зданий, закуток...
– Больной, очнитесь!
Ляскала по щекам бедного Казимира вернувшаяся со склада с мешочком сахара в руках медсестра.
– Больной, больной! Что с вами?
– Больной, вставайте!
– звякал над Серовым вечной своей железной коробочкой с такими же вечными в ней леденцами вышедший во двор ординатор Глобурда.
– Один, два, три, четыре, пять! Пора вставать! Я теперь ваш лечащий врач. Пока не вернется Калерия Львовна. Ну-с. Раз, два, три, четыре, пять... Ну... Ну...
Жизнь в отделении шла своим чередом.
– Ты гля....
– сказал подошедший на всякий случай к задержавшемуся у соляр доктору Санек.
– Ему еще инсулину не делали, а у него уже шок. Привесть в чувство прикажете?
– А...
– махнул рукой ощутивший вдруг кислоту леденца Глобурда.
– В палату несите. Или нет. Пусть здесь до вечера проветривается. Воздух... Воздух ему очень желателен.
Подошел и приостановился на минуту где-то совсем рядом у больничной стены вечер.
А вместе с ним приблизился осторожно к Серову, а затем сел подле него маленький лекарь Воротынцев.
– Казимир из инсулиновой умер, - равнодушно сообщил Воротынцев.
– Ясное дело:
инсулин. Как он действует на подкорку - до сих пор неизвестно. Лет десять назад его почти во всех наших больницах прекратили вводить. Прекратили эти шоки. А Хосяк возобновил. Вас, я слышал, тоже в инсулиновую определили. Мой вам совет - не ложитесь. Придумайте что-нибудь. Забастуйте. Или... Или бегите отсюда. Я здесь четвертый год. И каждый год два-три человека из инсулинников - тю-тю... А если не тю-тю, то дураком оттуда через сорок сеансов выйдете, или боровом толстым...
Вечер остановившийся, покачнувшись на ходулях за стенами больницы, шагнул во двор.
– Вас в "телетеатр" приглашали?
Серов отрицательно помотал головой. Об исцеляющей терапии "телетеатра", разработанной Хосяком, он уже слышал.
– Тоже - не вздумайте. Или... Наоборот! Соглашайтесь! Тогда быстрее отсюда умотаетесь, пока Калерия Львовна к вам благоволит...
Вечер - самый тревожный из всех нам отпущенных отрезков времени наступил окончательно. Удостоверившись в его приходе, потянув носом его запахи, помяв в руках его буро-коричневую плоть, Полкаш, Цыган, Марик встали и, стряхнув с себя дневные сны, стали готовиться.