Юрод

Евсеев Борис Тимофеевич

– Ну, тогда Хосячку нашему, заву нашему умненькому, скажешь на первичном приеме все слово в слово, как я тебя сейчас научу. Ты ему вот что скажешь... Я, мол, Афанасий Нилыч... или потом... потом... Ах...

*** Сегодня Калерия после раздачи лекарств впервые не позвала его к себе.

Шел пятый день пребывания в больнице. Серов соскочил с деревянных соляр, покатых, поставленных чуть наискосок к четко прочерченным дорожкам двора, и стал, не отдавая себе отчета - зачем, почему?
– метаться по двору. Пробежки его и проходки можно было изобразить ломаным птичьим пунктиром, но постепенно шаги стали ровней, определилось направление движения, а затем, уже никуда не отклоняясь, никуда не сворачивая, он стал беспрерывно и упорно ходить кругами по отделенческому двору.

Будоражащая огненная тревога гнала его

почему-то именно по кругу, выкручивала руки, колола сапожными иглами лодыжки, разливалась фиолетовыми озерами перед судорожно смыкающимися веками. Терзаемый этой не знакомой доселе тревогой, он нигде не мог задержаться, зацепиться хоть больничной штаниной за какой-нибудь гвоздь, чтобы остановить этот, управляемый не им самим, а кем-то посторонним, бег по кругу.

Теплая, почти южная осень розовато-сизым воздухом переполняла до краев квадратный аквариум двора, переплескивала через стены, уходила куда-то в степь, начинавшуюся сразу за больницей. Серов с трудом поднял голову и здесь только заметил, что ходит по кругу не один, что с разной скоростью описывают круги и многие другие больные. Это его разозлило и раздосадовало еще больше. Сделав над собой неимоверное усилие, прижимая правую, внезапно задергавшуюся руку к груди, на ходу приволакивая ногу, Серов пошел со двора к себе в палату. Однако в дверях стоял Санек-санитар, глазами твердо сказавший: нельзя, назад! Правилами отделения входить до вечера в корпус не позволялось. Есть двор, есть осень золотая, есть свежий, необходимый всем больным воздух...

Серов отковылял в сторону. Через какой-то промежуток времени - он ни за что не мог бы точно определить какой: минута, секунда, час - его снова начало ломать и карежить. Руки повело за спину, шею выгнуло влево. Стало ясно: просто бегать по кругу и ничего не делать - нельзя. Тогда, брызгая слюной, с небывалым усилием выговаривая слова - после приема лекарств прошло достаточно времени, организм лекарства принял, выполнил все их приказы, наводки, - Серов снова полез на дверь, на санитара:

– Каеия Ввовна, ггг... ггде?

Глухарь и верзила Санек своим копченым, в мелких белесых пупырышках лицом еще больше побурел, бесчувственными, красно-белыми, словно отмороженными, а затем ошпаренными кипятком руками всплеснул и, нежно лыбясь, как бы стесняясь чего-то, сказал:

– Так уехала. Уехала Калерия Львовна.

– Уээххла...

Серов неловко развернулся, его внезапно с силой повело влево, но на ногах он удержался и медленно пошкандыбал на середину двора, к покатым солярам.

Раньше он никогда не чувствовал, насколько важны и нужны при ходьбе руки, не чувствовал, как организуют они и конструируют околочеловеческое пространство.

Теперь, враз лишившись рук, он стал самому себе казаться огромной ходящей на хвосте по сухим плаунам двора рыбой. Тело покрылось солью и чешуей, белые, мертво-мутные и от этого ощущавшиеся как развратные рыбьи глаза с каждой секундой сужали свой обзор.

"Уехала-таки стерва. Уехала. Теперь одному надо... Если придут, никто не защитит... никто не скажет "этот наш больной...""

– Куда уеххла доктрша?

Он снова вернулся, докульгал, дополз до санитара. Ловко имитируя, как ему казалось, обычную дурашливо-назойливую эйфорию больного, стал искательно шевелить крюченными своими руками перед Саньком. Так здесь делали все, кто мог вырваться из предопределенного лекарствами круженья: заискивали, кривлялись, выгибались и падали наземь, каждое утро изводя медсестер и санитаров преданностью своему (только своему!) лечащему врачу. "Доктор Глобурда сегодня будет?" "Мой доктор сказал..." "Калерия Львовна разрешила не принимать..." Серов решил идти за всеми, поступать как все, решил кривляться и слюнявить ворот пижамы, чтобы обмануть всех и обмануть себя и хотя бы во время этого обмана не бояться, что его вычислят и засекут, поймут, от кого он здесь прячется и зачем.

– Куда уеххла?
– повторил Серов.

– С Хосяком уехала. Куда ж еще. На семинар, на дачу. До конца недели, видать, уехала.

Бледно-сиреневое, стекающее по краешку полусомкнутых век вмиг подсыхающими чернилами солнце уже поднялось высоко, стало жечь сильнее, стало менять свой цвет на сизо-фиолетовый по краям, а посередине черно-желтый, стало каменеть, ссыхаться,

стало обваливаться тихо...

"Брешет Санек. Как псина вонючая, брешет! Не могла она меня одного тут оставить!" Серов медленно обтек взглядом двор, отграниченный от мира многометровым крепким забором. Двор жевал обычную свою жвачку. Сплевывал эту жвачку и перекатывал до беспамятства что-то похожее на дергающуюся в кривулечных шеях, свербящую в усыхающих, свернутых набок пенисах, из ничего себя творящую жизнь. Шестьдесят человек шатались по двору, стягивались в водовороты, попадали в невидимые постороннему глазу, но ими самими хорошо ощущаемые воронки; людей этих тошнило, рвало, вынимало из них загустевшее застойное семя, жестяной проволокой выдергивало из дымных поганых ртов дикую и неуправляемую внешнюю речь. Они шли не останавливаясь, переругивались, хлюпали носами, вспоминали давно покинутые дома, показывали санитарам кукиши, трясли перед ними тряпьем. Как мелкие базарные никому не нужные сумасшедшие, они менялись на ходу какой-то мелочью, ныли, страдали, выли. Они шли, как ходит вокруг грубых комков ночи нежно-телесная земля, как стайка лишенных воли сурков идет за хитрым дударем, нанимаемым каждую осень слепым помещиком, бывшим владельцем больницы и ее окрестностей, помещиком, живущим - как знал Серов - второй век здесь же, рядом, и не умирающим почему-то ни от власти, ни от суховеев, ни от чумы...

Здесь-то, в этом кружении, на этом скрипучем карусельном ходу, пристроился к Серову маленький, аккуратно вылизанный, припудренный и припомаженный человечек.

Человечек этот ни молодой, ни старый, человечек безвозрастный был в красном бархатном женском халате до пят, ножки его были обуты в круглоносую детскую обувь. Ножкой маленькой, китайской он на ходу и пришаркнул, представился:

– Воротынцев. Бывший лекарь. Ныне - лишен диплома. Вы, я вижу, на пределе. Еще круг-два, и свалитесь. Остановиться хоть на минуту можете? Я ведь сам с этого начинал. Я вам постараюсь помочь. Только...

Но круг уже затянул Серова, всосал его, человечек безвозрастный отстал, голос его истерся о шаркотню, притопы. Серов крутил головой из стороны в сторону, озирался и оглядывался, но человечек пропал напрочь.

Во время одного из таких озираний Серов заметил петуха. Черный, с седым оплечьем, голоногий, худой, с обломанной и волочившейся левой шпорой, петух крался совсем близко, крался вверх по подъему крыши боковой, отходившей от основного корпуса пристройки. Крыша пристройки подводила прямо к окнам инсулиновой палаты. Окна в палате были открыты, и, похоже, петух направлялся именно к ним. При каждом шаге петух глубоко проваливался в колышущийся пух шейного оперенья. Петух крался к окнам по круто уходящей вверх крыше и торопливо, но все же отчетливо, так, что это было вполне ясно проходившему рядом Серову, клекотал: "Сука-падла-пирожок, сука-падла-с-мясом..." Петух клекотал, царапал крышу когтями, с шумом выталкивал из себя только что втянутый нежный запах тел, жженый сахарок глюкозы, и от этого выдоха нежные души инсулинников, бьющиеся в телах, как в высосанных шприцем ампулах витает душок лекарства, наполняли все пространство над крышей и ниже нее своим физически ощутимым верещаньем и страхом.

Петух вызвал у Серова какую-то неожиданную гадливость и ненависть. Он липко плюнул, побрел дальше, прочь, и сердце его, как и сердца инсулинников, сжалось.

Но не от страха, а от досады, гнева и утомления всей этой беготней, круженьем по больничному двору.

Но не все больные кружили по двору.

Близ соляр, но не лежа, как полагалось, а сидя на стульях, устроились несколько привилегированных больных. В чем конкретно состояли их привилегии, Серов не знал, но было ясно, что и Полкаш, и Цыган, и Марик живут в закрытом отделении в свое удовольствие, живут - горя не знают...

Полкаш, средних лет, говорливый, черноглазый, с бородавками под каждым глазом и на верхней губе подполковник, зарубивший тесаком с четырех ударов жену, слушал шептавшего ему что-то в шею Цыгана. Правда, слушал вполуха, и узкоплечий, крашенный в рыжий цвет Цыган вынужден был повторять что-то снова и снова. Рядом с Полкашом сидел, выпятив живот и закрыв глаза, Титановый Марик. Серо-стальной цвет лица и бесконечные разговоры о титановых зубах, разговоры хитрые, ведущиеся на грани вменяемости и невменяемости, делали Марика непонятным и опасным.