Ювелир. Тень Серафима
Шрифт:
Неожиданно сильф осознал, что, несмотря на абсолютную эмоциональную невыразительность этого голоса, он имел не только отчетливый цвет, но и форму, и даже фактуру. Удлиненные фигуры, чуть угловатые, но грациозные, поплыли перед глазами, и светло-синий цвет их был холодным и свежим.
Некоторое время Себастьян молчал, заполненный этими образами, ошеломленный этими внезапно открывшимися новыми органами чувств.
– Моник… я потерял тебя так внезапно, так рано… - за прошедшие годы ювелир размышлял и сожалел столь о многом, что сейчас, имея возможность излить душу, с огромным трудом подбирал слова.
– Возможно, я мог бы спасти тебя тогда, но - увы - я предпочел бежать. Прости. Чувство вины без жалости изводило меня все эти годы. И действительно, я был виновен пред тобой. Я отдал бы всё, чтобы было иначе, чтобы выменять тебя на любые блага, на саму свою жизнь, но… со смертью и
На противоестественно спокойном, безмятежном лице женщины бескровным цветком расцвела улыбка. Чуждая понимаю улыбка, от которой ювелир внезапно почувствовал себя не в своей тарелке.
– Не казни и не мучай себя, Себастьян, - чинно ответствовал призрак, не обращая внимание на его смущение. От образа веяло потрясающим душевным безмолвием: глаза, невозмутимые, безучастные, ужасающие, смотрели прямо в душу.
– Рождаясь, души остаются вне Изначального, что является единственной причиной их всех скорбей. Возвращаясь же в лоно Творца, мы пребываем в состоянии чистой энергии, подобно ангелам. Страсти, которые терзали дух во плоти, больше не властны над нами. Во плоти можно только искать, но находить - лишь в духе. Разлука с тобой не разбила мне сердце, я соединилась чем-то большим, чем ты. Тебя это не должно печалить. Всякие эмоции, всякие конечные эгоистические привязанности в конце концов заменит бесконечность, бесконечность омоет усталые сердца живой водой блаженства. Всякие чувства станут просто словами, ведь все они - лишь суррогат любви, которую от рождения ищем мы все. Я растворяюсь в покое пустоты, которая не имеет начала и не имеет конца. Я равно люблю жизнь и смерть. Я равно люблю человека и животное, цветок и камень, как проявления воли Творца. Ты должен радоваться за меня, живущий.
– Всё это чертовски правильно, - с неожиданным ожесточением бросил Себастьян. На глаза его навернулись злые слезы.
– Но от этого не менее больно. Должно быть, я всё еще слишком жив… или слишком человек. Истина непомерно горька для меня.
– Однажды она станет слаще мёда, - почти пропело видение, бесплотным маревом колыхаясь перед глазами.
– Приди к осознанию этого, когда будешь готов. Ты должен ощутить это сердцем, Себастьян. В своё время. В своё время, которое нельзя ни отдалить, ни приблизить.
– Прости, но не сейчас. Я по-прежнему помню тебя… твой голос, твой смех… милые ямочки на щеках, делающие тебя чуть менее строгой. Понимаю, для тебя это не имеет значения теперь… ты забыла. Но я не могу. Я буду помнить - за нас обоих. Клянусь, Моник, я буду помнить… я не отрекусь. И ты будешь жить, ведь память - это и есть бессмертие.
Почти растаяв в тумане, видение обернулось. Глаза его, как показалось Себастьяну, на миг приняли человеческий вид, и в них мелькнула искра узнавания. Черт побери, ювелир готов был поклясться, что где-то на самом дне этих промерзших чужих глаз, под незыблемым льдом бесстрастного вековечного знания, стынут боль и осколки памяти, которых уже нельзя собрать, вспыхивают и пропадают неверные отражения прежней жизни, ныне укрытой покровом забвения.
– Я любила тебя, Себастьян, - ювелир едва расслышал последние слова, напоминавшие шелест ветра в высокой траве.
– Но меня больше нет.
Серафим сглотнул стоящий в горле желчный ком и нашел в себе силы улыбнуться. Улыбка вышла не очень-то убедительной, но ювелир надеялся, что она поможет сделать печаль чуть более светлой. Сейчас этого требовалось, как никогда. Это был конец.
– Я любил тебя, Моник, - ответил он уже пустоте.
– Прощай.
Круглая зеленая луна казалась нереальной, будто нарисованная нетвердой рукой ребенка. Сияние её отчего-то напомнило сильфу зеленый взгляд матери, который та обратила на него один-единственный раз, оставляя их с Альмой на попечение отца. От этой луны в полнеба было невозможно оторвать глаз. Она пугающе набухала, растягивалась, наливалась неведомыми соками, и тонкая оболочка, казалось, вот-вот лопнет, не в состоянии удержать высокого прилива энергии. Запрокинув голову, ювелир уставился на свихнувшееся ночное светило, даже не удивляясь творящейся фантасмагории, как вдруг луна соскользнула со своего невидимого крюка и ухнула вниз. От этого внезапного страшного падения у Себастьяна перехватило дух. Что-то словно оборвалось в нем, что-то, натянутое до предела, и это принесло даже некоторое облегчение. От удара о землю луна треснула и покатилась куда-то, цепляясь за корни и ветви деревьев, растекаясь абсентовой плесневелой зеленью,
– …Себастьян! Себастьян!! Приходи же наконец в себя. Прекращай галлюцинировать!
Крепкая рука гончара, трясущая его за плечо, силой вырвала сильфа из власти кошмарного бреда.
– Что ты видел?
– Странный сон, - буркнул ювелир, хмуро глядя в яркое небо. От исчезнувших пейзажей не осталось и следа, а вместо ночи стоял белый день. Ветры снова проснулись и переговаривались в вышине - беззаботно, как будто ничего и не произошло.
Гончар внимательно посмотрел на него.
– Не позволяй ему утянуть тебя. Борись! Маяк заставит вечно блуждать в туманных лабиринтах памяти, внимая неверной музыке бездн.
Себастьян глубоко вздохнул и отвернулся.
– Нет, - твердо сказал он, - этого не будет. И без того я задержался здесь слишком надолго. Спасибо за помощь, но мне пора идти.
Решительным, чуть нетвердым шагом ювелир направился к Маяку, отчего-то торопясь собрать вещи. В крови горела лихорадка. Маяк притягивал, как магнит.
– Попробуй, если сумеешь, - покачал головой гончар, печально глядя ему вслед.
Уже не в первый раз слышал он эти слова.
***
Бессонница сделалась уже закономерностью, досадной закономерностью, оставлявшей на челе характерные следы усталости, неприемлемые для премьера. Но сегодня ко всем прочим причинам ночного бодрствования, как будто их было мало, добавилась новая. Глубоко за полночь открыв заветную дверь спальни, Кристофер едва не лишился чувств прямо на пороге. На столике у изголовья кровати стояли сияющие белые лилии, принесенные, очевидно, по приказу правителя. За целый день приторно-сладкий, одуряющий аромат цветов успел пропитать помещение насквозь, как липкий крем пропитывает слои торта, въевшись в стены и шторы, подушки и простыни. Этот тяжелый запах будил в душе какие-то тревожные, мучительные чувства. Неясные, невнятные, но совершенно неотвязчивые, они не давали покоя. Проклятый запах будто прилип к коже. Даже укрывшись с головой, Кристофер ощущал, как аромат проникает в него, заполняет самые глубины существа - и медленно, но неотвратимо растворяет, как смесь кислот растворяет металл.
Ярко-белая лилия, этот изысканный и откровенный цветок, была символом лорда Ледума, изображенным на его вензеле, личном гербе и гербе города. Одна такая лилия всегда дивно цвела в кабинете правителя, придавая рабочей атмосфере малую толику раскрепощенности. Интересно, что символом лорда Аманиты считалась темно-красная, рубиновая роза. И, как роза и лилия испокон веку соперничали и спорили между собой за звание госпожи всех цветов, так Аманита и Ледум яростно и самозабвенно делили власть над Бреонией.
Присланная приближенному, лилия символизировала благоволение правителя, что должно было, по-хорошему, обрадовать того до полусмерти. Но премьер не торопился с радужными выводами. Если убрать подоплеку политического официоза, на языке цветов белая лилия означала вообще-то связь с божественным и проявление его в человеке, чистоту и невинность. Это были общеизвестные трактовки, а получившему отменное образование Кристоферу были знакомы и другие, не столь прекраснодушные и забытые теперь смыслы. В древние времена лилия являлась олицетворением притворства и вероломности, порока, скрывающегося под маской добродетели.
Так какое значение имел в виду лорд Эдвард? Оставалось лишь теряться в догадках.
Одну за одной премьер курил тонкие, ломкие сигареты, снова и снова отдаваясь своей аристократической привычке, пытаясь перебить вездесущий запах цветов табачным дымом, кутаясь в его змеиные кольца, но всё напрасно. Когда ночь уже пошла на слом, а Кристофер так и не сомкнул глаз и почти сошел с ума от головной боли, стало отчетливо ясно, что нужно что-то делать. Не в силах более выносить этот жестокий, властный аромат, он поднялся с постели и накинул домашнее одеяние из тончайшего шелка, ажурные полы которого небрежно волочились за аристократом по полу. Наборный художественный паркет из редких сортов дерева бессовестно скользил, как в лучшем танцевальном зале, позволяя чувствовать легкость и невесомость движения, наслаждаясь особенным ощущением свободы. Вытащив высокие стебли из вазы, маг распахнул створки одних из шести стеклянных балконных дверей, которые вели на просторную террасу, и вышел из прокуренной спальни на свежий воздух. Пронзительная ночная свежесть мгновенно протрезвила его, выветривая из головы привязчивый цветочный хмель и ноющую боль. Однако ощущение отравления осталось. Поддавшись эмоциям, Кристофер подбежал к перилам и охапкой выбросил злосчастные цветы наружу, без сожалений наблюдая, как они растворяются в темноте, споря в красоте со звездами.