Ювенилия Дюбуа

Гиливеря Николай

прародителя своего,

обидчика, что, взойдя на трон дня,

свергает тишину ночи,

выключая своих верных апостолов.

Всё перекрикивая их своим прошлым светом.

Затянутые шторы

Ранний утренний день –

шторы затянули божки,

окрасив в грязный цвет

облака непогоды.

Стена.

Каждая, которая видна,

навивает мысли о

расстреле. Кровь на ней –

лишь вопрос

времени.

По стеклу бьёт потоп,

дождевые капли –

манифест жизни!

Размывая зримый пейзаж,

заставляет увидеть важное,

то, что ближе сейчас.

Переключатель

Заплывший взгляд, сухость в горле,

стекляность костей…

Что ещё может дать новый день?

Маленький человек выбирает путь пчелы,

в улье всегда теперь полны плоды.

Измученность суждений,

Объёмы несвободного времени.

Так начинается сумасшествие и

заканчивается личность, заканчивается её…

перерождение.

Свет меркнет в палате.

Каждый думает, что знает, где выключатель.

Каждый думает, что может переключиться

в любой момент.

Но!

Сомнение гложет, не даря покоя.

Каждый вдалеке понимает,

переключателя нет в природе, но для счастья

без усилий об этом забывает.

Новые двери

Чешуя моей старой кожи

висит в гардеробе проглаженная

на узких плечах бедняка.

Кругом равномерный слой

пыли. И холод, сколько не борись –

один исход.

А за окном натыкано сотни тысяч домов,

что сравнимы разве с пустыней.

Череда событий и действий…

каждый ждёт удачного момента

для начала новой жизни.

Но пока солнце не встало,

и час от часа будет только выше.

Поэтому, надевай свою чешую,

претворись серой мышью.

Ты ещё не готов, я — не готов,

к открытым новым дверям.

Или, просто ещё не нашел, не нашли

эти новые! Открытые!

Цели? Или, может, возможности

быть своим собой,

владеющие индивидуальным языком

африканской (неизведанной) степи.

Молитва

Сколько раз твердил неугомонный старик страсти:

брось дурные сны, освободи себя от осознания

правды.

Что грубо берёт за ворот твоё чувство страсти,

макая в непереваренный стыд.

Заставляет нюхать чужие истины

под эгидой структурированных суждений.

Но на деле,

по правде, все они — требуха

грубого мясника, не имеющего ничего,

кроме своего ремесла.

Без отклика, без мечты, прильнуть бы к груди

светлой девы-развратницы,

пришедшей в сердце когда-то давно в образе агнца,

спасителя личного ума.

По ночам ребёнку особенно страшно.

В тёмной комнате, даже когда горит свет — ясно:

везде, повсюду летают падальщики,

сеющие сомнения, питающиеся исключениями

из собственной правды.

Выключая свет, взрослый ребёнок читает молитву

себе, возводя голову к небу, где его слова услышат

сонные птицы, и тусклый свет надежды станет жить

на рассеченной, от удара, губе.

Я

Я — полусумасшедший из абсурда.

Я — полугодовалый раб тоски.

Я — невезучий тип в маршрутке,

что разбилась в полдень воскресенья.

Я — чудотворец, я — чудак,

который зиждет грубой ласки.

Я — часть строений в новой части,

там я сгнивал ещё в зачатье.

Я — узник мод, узник новых шмоток,

я раб любви к святому и дурному.

Я — тот, кто застрелился от тоски,

пред этим выпуская кольца дыма.

Я кит и рысь, я ручка и ботинок,

я атом, глаз и слёзы ивы.

Я — всё на свете, всё, что я,

ведь каждый я — имеет всё на свете.

Наваждение сна

В бреду сетей, в вечерний зной,

так сильно слышен зов мышей –

распятий сложных дум.

В час мук, сомнений нерадивых,

спасает дух отца и сила двух

новорождённых смыслов.

Зима в апреле

Снег выпал в апреле посреди дня.

С дали похож на пейзаж тумана.

Зима, что школьный хулиган,

пришла на занятия

в конце финального звонка.

Метания

За углом, в провинции…

так неспешен циферблат часов.

А улицы пусты,

так тихо и так спокойно.

Сердце требует благодати,

но ум всё мечется в поиске сражений.

В рок-пабе

В ночи танцпола огни вырывают тени.

Духота и запах пива.

Женский пот просачивается в самое сердце

желаний.

Звук всё громче, слов не разобрать.

Тени превращаются в жука, что большим