Южане и северяне

Ли Хочхоль

Однако вспоминается еще один случай того времени. В начале лета 1946 года свирепствовала страшная холера, и поэтому движение поездов было остановлено. Как раз в это время моя младшая сестра навещала своих родителей, но не могла одна возвращаться домой в Хыпкок. Тогда мы вместе с троюродным братом решили помочь ей добраться до дома. Мы втроем шли по побережью. Хотя это происходило четыре года назад, я до сих пор отчетливо помню этот случай.

Не останавливаясь в Анбёне и Пэхва, мы пошли прямо по середине Анбёнской равнины в сторону Оге. Потом вышли из ущелья Саным и очутились на длинной дороге, идущей вдоль побережья — между Санымом и Часаном. В сентябре 1945 года я учился в 10-м классе средней школы, а мой старший брат поступил на медицинский факультет

Пхеньянского государственного университета. Тогда университет еще не носил имени Ким Ирсена. Мы прошли более десяти деревушек, расположенных вдоль длинного побережья. Проходили мимо пешеходной и железной дорог, а в двух-трех местах нам встречались переходы без дорожных указателей. В одном месте увидели даже натянутую посередине дороги соломенную веревку, а рядом с нею — молодого человека, проверявшего пропуск в деревню, открытую в сторону моря. Здесь же стоял щит с двумя десятками объявлений политического содержания и пропагандой аграрной реформы. Судя по внешнему виду, щит стоял здесь, вероятно, давно, но, в отличие от других мест, почти никто не подходил к нему. Может быть, люди уже ознакомились с ним, или же их было слишком мало в этой деревне. Возможно, жители просто мало интересовались объявлениями, поскольку жили еще старыми представлениями и не были знакомы с директивными документами из Пхеньяна. Дело в том, что к тому моменту, когда указания сверху доставлялись в эту заброшенную деревню, они уже устаревали и теряли свою актуальность. В этом медвежьем углу, среди торчащих скал, пропитанных запахом соленой морской воды, из поколения в поколение люди жили в своем замкнутом мире по особым законам. У них сложился вековой уклад жизни, поэтому они не желали или не могли принимать всякие новые порядки.

Когда мы дошли до станции Хыпкок и уже еле передвигали ноги от усталости, окончательно наступил вечер. Наше внимание привлекла старая черепичная крыша здания станции слева от нас. По обеим сторонам дороги стояли, плотно прижавшись друг к другу, дома с соломенными и черепичными крышами. Были дома и с оцинкованной крышей. Не успели мы пройти три-четыре переулка, как показалась народная школа, где работал учителем муж моей младшей сестры…

— Товарищ заместитель командира, вы еще не спите? — спросил Чан Сеун. Я с некоторым удивлением ответил, что пока не сплю, и повернул голову в его сторону Он продолжал:

— Мне хотелось бы поподробнее узнать о старшекурснике, о котором вы говорили недавно. Его фамилия, кажется, Ким, а имя не помню. Так вот, хочется знать, как он, учившийся на английском отделении, мог преподавать общественные науки.

Я объяснил:

— К тому времени английский язык был отменен как предмет, поэтому Ким Сансу преподавал общественные науки. Кстати, занятия он проводил совсем неплохо. Голос у него был осипший, но говорил он довольно громко и всегда интересно, увлеченно. Во время рассказа сильно возбуждался, отчего лицо его краснело. Несмотря на его солидный вид, нам показалось, что он чувствует себя одиноким. Жил он в пансионате на приморской набережной, и мы лично никогда не общались, поэтому больше ничего сказать не могу. Вместе с тем Ким Сансу производил неизгладимое впечатление. Почему-то он всегда ходил в обуви без каблуков, шаркал при ходьбе, как будто был обут в шлепанцы. Он был совсем не похож на либерала.

— Вот оно что. Начинаю понимать. Интересно, как он живет сейчас?

— Этого я не знаю. Может быть, все еще работает в школе. А может, и нет. Скорее всего, работает. Куда ему деваться с хромой ногой?

— Может быть, вы слышали что-нибудь о последнем периоде его жизни до перехода на Север?

— Ничего особенного не помню, — ответил я. Делая вид, что стук колес мешает слышать, я нарочно стал говорить громко, чтобы это было хорошо слышно Чан Согёну, который сидел недалеко и явно прислушивался к нашему разговору.

4

Поезд сделал короткую остановку на станции Хыпкок. Стояла глубокая темная ночь. Здание станции представляло собой мрачный дом с черепичной

крышей. Вдали на юго-западе одиноко сверкала полярная звезда, глядя на которую мы сильнее почувствовали приближение зимы. Дверь вагона медленно открывалась, люди выходили для отправления естественных потребностей. Кругом было совсем темно, лишь над паровозом в разные стороны разлетались отдельные искорки тлеющего угля. На платформе мы не заметили ни одного местного жителя. Много людей вышло из вагона, поэтому мы не смогли бы воспользоваться туалетом, даже если бы нашли его. В такой обстановке каждый выходил из положения как мог: кто-то тут же на свежем воздухе делал свое дело, другие побежали в поле гаоляна, за станцию. Как ни странно, несмотря на большое скопление неорганизованных людей, все происходило от начала до конца в нормальной обстановке, без суматохи.

Мне тоже хотелось освободиться, но я решил прежде встретиться с начальством, ожидая каких-нибудь срочных указаний. С этой мыслью я пошел в сторону офицерского вагона. В ночной темноте сверкали огоньки, вылетающие из трубы паровоза, а двери вагона с офицерами были чуть приоткрыты. При тусклом свете нескольких карманных фонарей было видно, как они сидели на соломенных мешках на полу и пили водку. Вероятно, еще до посадки в Анбёне кто-то из них раздобыл ее. К этому моменту и другие заместители командиров уже подошли к этому вагону. Заметив непрошеных гостей, один из офицеров быстро шепнул своему соседу, чтобы он прекратил светить фонарем. И все же до этого мы успели заметить в вагоне большие жестяные банки неправильной формы. Одни использовались для питья, а в другие мочились.

В этот момент из вагона вышел наш главный начальник, туповатый капитан, и с важным видом сказал:

— Это, должно быть, Хыпкок. Да, конечно!

Затем формально поинтересовался делами у подчиненных и посоветовал все дела делать заранее, ибо поезд до Косона идет безостановочно. Он был слегка пьян и говорил что-то еще, но никто не обратил на это внимания. Мы стали искать своих непосредственных начальников — командиров взводов. В свою очередь и они искали нас — своих замов. Они также были подвыпившие. Я нашел в темноте своего командира, и между нами состоялся такой разговор.

— Нет никаких происшествий? — спросил он.

— Нет, — четко ответил я.

— Все хорошо спали?

— Не совсем, вроде, и не спали.

— Что значит, вроде, не спали? Человек либо спит, либо нет.

— Это значит, что в вагоне было так темно, что невозможно было разобраться, кто спит, а кто нет.

— Ну, тогда надо было организовывать хоть какие-то мероприятия, чтобы им было не совсем скучно.

— Какие там мероприятия в такой обстановке! Впрочем, я иногда думал об этом, чтобы люди могли хоть на время позабыть свои невзгоды и выпустить пар. Но я не стал их тревожить и решил, что будет лучше, если они скоротают время по-своему.

— Может быть, вы правы. Только будьте внимательны. Проследите, нет ли среди личного состава больных. Особенно это касается вашего взвода, где имеются товарищи из Южной Кореи.

Я четко ответил, что все будет исполнено согласно приказу.

Мне уже тоже сильно хотелось помочиться, и я подошел к той части платформы, где почти не было людей, и дал волю…

В это время большинство, уже сделав свои дела, вошло в вагон и лишь некоторые слонялись у дверей.

Снова стало тихо, и тут я услышал негромкий знакомый голос:

— Не задерживаться, всем быстро в вагон!

Несмотря на то, что было темно, я заметил, как один офицер с белым шнурком от свистка на шее прямо идет навстречу ко мне. Он чуть было не столкнулся со мной. Сразу узнал меня и тихо сказал:

— А, это вы. Значит, вы тогда не пошли домой, а сели в поезд.

Я был немного растерян и подумал про себя: значит, есть какая-то надежда еще.

Кажется, он был немного под хмельком и произносил про себя слова «значит, не пошел, сел в поезд», «ясно». Чуть покачиваясь из стороны в сторону, он зашагал вперед. Затем, остановившись, несколько раз дунул в свисток и громко скомандовал: