Южный Урал, № 31
Шрифт:
— Куда его увезли? — спросила шепотом сквозь слезы.
— В санчасть.
Она смотрела на Бергамутрова невидящими глазами и вдруг крикнула в отчаянии:
— Уходи!
Испуганный Слава шарахнулся в сторону и чуть не сбил с ног рабочего Ванюшова.
— Чего ты бегаешь, как козел? — рассердился Ванюшов. — Шайбы, кронштейны! Эх ты, проморгал такую девушку! Техник-механик.
— Уйди ты! — отмахнулся Бергамутров. — А то, понимаешь…
— Что тут не понимать? — усмехнулся Ванюшов и зашагал по пролету, придерживая под мышкой книгу. Хотел зайти в библиотеку, да понял, что не вовремя.
А Таня,
Миновав проходную, Таня замедлила шаг.
В цех она попала года полтора назад. И впервые увидела Костю. Рассмеялась, когда узнала, что Воробьев — художник. Скорее он смахивал на дворника или носильщика с вокзала: неуклюжий, с длинными руками. Лицо простоватое, с добрыми, доверчивыми глазами. На макушке топорщился русый хохолок. И у нее как-то сразу выработалась линия поведения: насмешливая, скептическая. Костя выполнял разные мелкие заказы, оформлял цеховой «Крокодил», словом, делал невидную, но необходимую работу.
Летом Костя уехал в отпуск. Вернувшись, дольше обычного пропадал в красном уголке. Позднее Таня увидела первую его настоящую картину. То был пейзаж. Далеко, далеко синела цепочка гор, ближе расплеснулось широко озеро. Катились волны с белыми барашками на гребнях. Тоненькая, упругая березка гнулась к земле. На Таню даже повеяло тем горным ветром, который взбудоражил озеро и безжалостно трепал березку. Что-то милое, давно знакомое всколыхнула эта картина в Таниной памяти, и потеплело на сердце. Она взглянула на Костю. Он что-то рисовал на фанере, от усердия высунув кончик языка. Как-то не вязалось обаяние этого пейзажа с неуклюжей фигурой художника, с его простоватым видом. И Таня задиристо принялась хаять картину, отлично понимая, какую боль причиняет Костиному самолюбию.
Еще через некоторое время она неожиданно застала Костю за серьезной работой. Мольберт был установлен возле окна. Костя стоял вполоборота и, прищурившись, смотрел на начатую картину. Полусогнутая правая рука была чуть приподнята, а в ней кисть. Костя словно бы прицеливался, куда ему положить очередной мазок и как лучше положить. Все в нем напряглось. Каждый мускул лица выражал крайнюю степень раздумья. Тане даже показалось, что из Костиных глаз мягко струится свет и делает лицо удивительно красивым, одухотворенным. Даже русый хохолок, казалось, притаился, замер.
Словно другого человека открыла Таня. «Какой он удивительный!» — подумала она и потихоньку вышла из красного уголка, осторожно прикрыла дверь: пусть творит, не надо ему мешать. Ходила по цеху радостная, будто была именинницей. Такое настроение продержалось целый день, а на следующее утро Таня в пух и в прах раскритиковала новую картину. Зачем? Откуда она знает?
…Таня так глубоко задумалась, что не сразу сообразила, что направляется не в санчасть, а к Василию Васильевичу. Ее потянуло к старику, чтобы рассказать ему все, что творилось на душе, попросить совета.
Дверь открыла заплаканная бабка Авдотья. В предчувствии нехорошего у Тани похолодело в груди, беспомощно опустились руки. На кухне она присела на табуретку и спросила:
— Что-нибудь случилось,
Бабка Авдотья фартуком вытерла скупые слезы.
— Да как же, милая… Ночью плохо ему стало, застонал. Я скорее за доктором. А доктор приехал, говорит — «паралич».
Таня не помнила, как очутилась на улице. Шла медленно, сжав губы. Слез не было. Ничего не было, кроме пустоты и безразличия.
…В мае сорок третьего года Танина мама получила похоронную: «Капитан Ромашов погиб смертью героя…» Мать и раньше прихварывала, а тут слегла окончательно и «умерла в одночасье», — как с горечью сказала бабка Авдотья. Танина мать была ей какой-то внучатой племянницей. И осталась малолетняя Таня круглой сиротой. Но в ее горемычной судьбе принял участие Василий Васильевич. Девочка росла у них до совершеннолетия. Старики давно вынянчили своих детей, поэтому они очень привязались к Тане, полюбили ее как родную. После десятилетки Таня попыталась несколько раз поступить в институт, но, к сожалению, ничего у нее не получалось. И вот пошла работать библиотекарем на завод, на котором когда-то работал ее отец, мать и Василий Васильевич. Многие говорили, что это незавидная должность, лучше стоять у станка, но Василий Васильевич был иного мнения. Он считал, что библиотекарь — это очень почетная должность, и сумел убедить в этом Таню. В общежитии Тане дали комнату. Бабка Авдотья возражала, чтобы девушка туда перешла, но Василий Васильевич сказал, что пусть она привыкает к самостоятельности. Таня не забывала стариков, была у них всегда желанной гостьей.
И вот весть о том, что у Василия Васильевича паралич, окончательно нарушила ее душевное равновесие. Ни дум, ни боли — ничего, как будто в душе все опустело.
Таня добралась до общежития, машинально сбросила пальто и упала на кровать кверху лицом. Неужели так всю жизнь? Любила отца и мать и вдруг осталась одинокой. Теперь самыми близкими людьми были у нее Василий Васильевич и Костя Воробьев. И сразу такое несчастье… Что же это?
На другой день Таня, сославшись на головную боль, рано ушла с работы, легла на кровать и думала обо всем и ни о чем. Глаза были сухие, горящие; губы упрямо сжаты.
К вечеру появился рабочий Ванюшов, расстегнул пальто, на цыпочках пробрался вперед, сел у изголовья. Кепку положил на колени.
— Сколько раз ходил мимо общежития и не знал, что здесь так хорошо, — сказал он, потирая руки. — Однако зима скоро. Подмораживает крепко.
Таня промолчала, подтянув одеяло до подбородка.
— Вы, что ж это, Таня, ни с того ни с чего — и слегли, а? — продолжал Ванюшов. — Нехорошо.
А она подумала: «Чего ему надо? Не хватало еще, чтобы Славка притащился. Видеть его не могу».
— Я вас искал, искал. Спасибо Ласточкину — болеет, говорит, наша Таня.
«Забубнил «искал, искал». Нужен ты мне со своими утешениями», — сердилась она. Ванюшова ее молчание смутило, и он приступил к делу:
— Не буду надоедать, — и достал из грудного кармашка пиджака бумажку. — Подпишите вот. Карандашик у меня есть.
— Что подписать? — повернула голову Таня.
— Обходную, чего же еще?
— Почему обходную? — Таня приподнялась на локтях, раздражение сменилось недоумением. — Почему обходную? — повторила она. — Вы разве уезжаете?