За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
Наступила долгая неловкая пауза.
— Нем же я вам, бедненьким, помочь должна? — певучим голосом спросила Анна Никитична, и вновь в ее глазах заиграла хитрая улыбочка.— Учеников, что ль, на делянку вывести?
— Хотя бы тем, что на нервах у нас перестаньте играть,— сдерживаясь, глухо сказал Орлиев.
— Только-то?!—удивилась Рябова.— Ну, это не трудно... Счастливо оставаться! Панкратов, вы идете?
— Да, да, одну минуточку,— заторопился тот.— Тихон Захарович, я нужен вам?
«Кому ты нужен, ветрогон?!» — с острой обидой подумал Орлиев и раздраженно спросил:
—
— По делу, конечно... Я насчет новых тракторов узнать... Да и насчет отпуска... Лето проходит, а я еще не был.
— Вернется Рантуева, пойдешь в отпуск,— смягчился, глядя на растерянного мастера, Орлиев.— А сейчас можешь идти... Завтра до выезда планерка!
— Слушаюсь,— обрадованно ответил Панкратов и, подождав для приличия несколько секунд, направился к двери.
Полчаса Тихон Захарович выслушивал по очереди рабочих. Просьбы и заявления были привычные, похожие и повторяющиеся чуть ли не каждый день. Одному сельский Совет до сих пор не выделил покоса для коровы, другому нужен ремонт квартиры, у третьего прибавилось семейство, и ему нужна дополнительная жилплощадь.
Тихон Захарович одним сразу же писал на заявлениях резолюции, другим — обещал поговорить, выяснить, третьим пока отказывал, просил подождать месяц-другой, а из головы не выходил неприятный разговор с Рябовой. Чем больше он раздумывал над этим, тем острее ощущал неуловимую, но бесспорную свою вину.
Обидно сознавать, что ты, бывший председатель райисполкома, старый коммунист и партизанский командир, вот уже сколько месяцев не способен наладить дела на лесопункте, где до войны у тебя все шло хорошо.
Что же случилось теперь? Он стал другим? Нет, он нисколько не изменился. А если и изменился, то не может же быть, чтобы с возрастом стал хуже, чем был во время войны?! Почему сейчас уже не чувствуется за спиной того напряжения у людей, которое он всегда ощущал перед атакой?
В конторе остались трое — Орлиев, молча сидевший в углу Вяхясало да в кабинете, за дверью, Мошников.
Из-за стены, где жила уборщица, слышалось размеренное тикание ходиков.
Орлиев безотрывно смотрел на изредка помигивающую на столе лампочку и чего-то ждал. Он знал, что старый мастер первым не начнет разговора, но сейчас ему было приятно сидеть, молчать и чего-то ждать. Слегка подташнивало от голода, гудело в голове, хотелось поскорее лечь в постель, отдохнуть, выспаться, но разливающаяся по всему телу усталость сковывала движения.
Рабочий день закончился.
Завтра наступит новый. Тихон Захарович, как всегда, поднимется в шесть утра, зайдет в столовую выпить стакан крепкого чая с черным хлебом и в семь уже будет здесь, в конторе.
Как быть завтра? Отправляться ли снова на делянку? Если бы Мошников был настоящим техноруком — беды большой и не было бы, коль начальник на два-три дня занялся одним участком. Но на Мошникова полагаться нельзя — ни опыта, ни образования, да и характером робкий, нерешительный. Судьба у человека — всю жизнь на подхвате. Ни инициативы, ни самостоятельности — сплошная исполнительность. Что ж, не всем же руководить, надо кому-нибудь и исполнять распоряжения. Такие
— Ну, Олави Нестерович, что скажешь? — оторвался от своих дум Орлиев.
Старик выждал, не добавит ли начальник еще чего-нибудь, и сказал, с трудом подбирая слова;
— Без дорог, Тихон, пропадем... Надо дорожную бригаду укрепить, дороги ладить.
— Опять ты за старое. Пока ладим, время уйдет, а когда план выполнять?
— План без дорог не дашь. Себя винить надо, весной не усмотрели. Машины гробили, силы гробили, вон сколько аварийного леса по обочинам валяется.
Орлиев всегда с уважением относился к старому мастеру. В молодости Тихон Захарович не один сезон работал бок о бок с Вяхясало. В 1925 году Олави Нестерович вместе с большой группой канадских финнов приехал в Карелию. За границей они на свои сбережения купили трактор и привезли его сюда.
Тогда стальной конь казался чудом техники. Но маломощный «фордзон» был совсем не приспособлен для работы в карельском лесу. Один сезон с горем пополам его еще использовали на санной вывозке, а потом передали в только что организованный совхоз под Петрозаводском.
В те времена и в канадских лесах нельзя было найти ни одного трактора, ко финны были очень огорчены, что их подарок не нашел применения в советских лесах. Тогда-то, пожалуй, Тихон Захарович и услышал впервые от Вяхясало эту фразу:
— Дорогу строить надо!
Вспомнив это, Орлиев невольно улыбнулся и подумал: «Что было бы, если бы тогда решились строить для маломощного фордзона дорогу. Ухлопали бы уйму времени, денег и сил, а пользы ни на грош. Не так ли и теперь?»
— Не согласен я с тобой, Олави Нестерович,— сказал Орлиев.— Дороги, конечно, у нас никудышные. Но если мы сейчас, в середине августа, возьмемся их строить, то план полетит к черту.
— Август полетит, сентябрь выручит.
— На осенние месяцы рассчитывать нечего. Дожди, слякоть, вывозка совсем упадет.
— Значит, все лежневкой проходить надо!—упрямо повторил старик.
— Ты вот уж сколько дней ремонтируешь, а что толку? Поднялась у тебя вывозка? Нет. Так и все лето пройдет.
— Поднимется. Сил у меня мало. Надо отдельный дорожный участок создать.
— А я где людей возьму? Рожу, что ли? Да если я с основного производства людей сниму, меня съедят в леспромхозе. Да и не в дорогах, в конце концов, дело, а в халатности шоферов. Люди разболтались. В войну и не по таким дорогам мотаться приходилось, а ничего, выполняли задания. Знали, что не выполнить нельзя. Ночей не спали, вон как в этой песне поется: «Трудно было очень, шли мы дни и ночи». А сейчас отработал свои восемь, сделал не сделал—домой. Вот в чем беда наша!