За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
— К какому же разряду ты относишь меня? Судя по твоему отношению, к первому.
— Нет, ты не так-то прост, как кажешься,— многозначительно рассмеялся Чадов.— Я вот и хочу понять, в чем тут дело? Зачем ты хитришь со мной? Охотно допускаю, что ты, как и Орлиев, питаешь ко мне какую-то ничем не объяснимую неприязнь... Но почему же, дьявол вас побери, вы, кичащиеся своей откровенностью, сами хитрите на каждом шагу? Почему? Ты же сам отлично знаешь, что отношения у тебя с Орлиевым далеко не блестящие, что в первый же день вы отчаянно поцапались на виду у людей, а мне,
— Ты знаешь, почему... Ты слишком ненавидишь Ор-лиева, чтобы быть к нему справедливым.
— А ты разве считаешь его правым? Разве не гнусно поступил он с твоими предложениями на совещании.
— Ты знаешь даже это? Когда же ты успел?
— Три часа для газетчика большой срок. Об этом много говорят в поселке. И, не в пример тебе, возмущаются произволом Орлиева. Конечно, возмущаются немногие. Большинство так привыкло к всесилию нашего Тихона, что давно уже молчат... Так же, как и ты...
— Я не молчу. Не собираюсь. Но я не хочу, чтоб наши производственные споры ты использовал против Орлиева. Именно ты. Потому что у тебя не очень справедливая, по-моему, вражда к нему. Вы расходитесь в крупном, а наши споры — мелочь!
— У Орлиева нет мелочей. У таких все главное,— жестко сказал Чадов.— Они не признают у других ни случайностей, ни ошибок... Их каждое слово и поступок исполнены той многозначительности, в сравнении с которой робкие попытки возразить или поспорить уже выглядят чуть ли не политической ошибкой.
У Виктора было такое ощущение, как будто он помимо своей воли становится участником не совсем честного сговора. И что самое неприятное — он ничего не может с этим поделать. Это был какой-то неотвратимый круг: о чем бы они ни заговорили, разговор обязательно возвращался к Орлиеву.
— Слушай, Юрка. Ну чего ты хочешь? Чего добиваешься?..
— Чего я хочу? — Чадов подумал и вдруг усмехнулся.— Немногого, старик, совсем немногого... Хочу, чтобы Орлиевы уступили наконец место людям, которые будут жить не во имя непорочности самих принципов, а во имя претворения тех принципов в жизнь. Ты разве не согласен с этим?
— Говоришь ты как будто и правильные вещи... Но все же, знаешь, я бы не пошел с тобой в разведку...
— Как же не пошел бы,— засмеялся Чадов,— если мы с тобой уже холили, и не один раз?
— Тогда ходил, а теперь не пошел бы...
— Почему? — искренне удивился Чадов.
— Потому что ты, пожалуй, оставил бы меня одного, если бы нас обнаружили и меня вдруг ранили.
— Напрасно так думаешь...— Чадов помолчал и вдруг спросил: — Ну, а с Орлиевым ты пошел бы?
— С Орлиевым? — задумался Виктор.— С Орлиевым пошел бы.
...Вернулась тетя Фрося, и разговор прервался. Глядя в окно, за которым виднелись редкие точечки огней поселка, Виктор с грустью подумал: «Как быстро теперь наступают сумерки!» Десять дней наззд в эту пору они сидели с Орлиевым
Он знал, что приехал сюда не ради тишины и покоя, что завтрашний день может оказаться куда более трудным, чем ему думается, но оттого, что рядом с собой он почти ощущал плечо Орлиева, уже ничто не могло испугать его. Это было очень приятное ощущение! Он как бы вновь вернулся в так хорошо знакомое по войне состояние, когда можешь ни о чем не думать, не тревожиться, не переживать. Обо всем подумает командир.
Виктор и тогда отдавал себе отчет, что это ощущение обманчиво. Он уже и сам является командиром, ему придется самому думать, тревожиться, переживать за других, а при случае и держать ответ. Но рядом был Орлиев. О, как приятно жить и ощущать, что над тобой всегда есть твердая, волевая рука, которая не позволит сбиться с правильного курса. Орлиев, действительно, бывает жестоким, но командовать людьми не просто. Люди все-таки не любят, когда ими командуют. Но без этого нельзя. Важно, чтоб командир был всегда справедливым... Не в мелочах! В мелочах можно и ошибаться... А в главном...
— Ребята, молочка парного не хотите ли? — спросила тетя Фрося.— Чтой-то вы, гляжу, пригорюнились? Все, слышу, спорите, спорите. А чего вам спорить? Слава богу, в люди вы вышли...— Тетя Фрося тяжело вздохнула.— Выпьете, что ли?
Чадов поблагодарил и взял стакан. Виктор отказался.
«День скоро станет таким коротким,— подумал он, вновь поглядев в окно,— что работать в две смены без освещения уже будет нельзя... А жаль! Двухсменная работа здорово выручила бы».
Чадов залпом выпил молоко и еще раз поблагодарил.
— В городе такого не попробуешь,— добавил он.
— Господи! О чем я и говорю... Еще пей! Пей на здоровье!
— Нет, спасибо,— засмеялся Чадов и попросил:— Тетя Фрося, не разрешите ли у вас переночевать? Не хочется в комнату приезжих идти, неуютно там как-то, да и скучно.
— Ночуй, ночуй, места хватит...
— Ты, Виктор, не возражаешь? — Чадов внимательно посмотрел на товарища.
Честно говоря, присутствие Чадова уже начало как-то стеснять Виктора. Он ждал его ухода, чтобы поговорить с Леной, узнать, чем она расстроена. Но можно ли отказать человеку в ночлеге, особенно не в своем доме?
— Конечно, о чем спрашивать,— пожал он плечами.
Чадов заметно повеселел, словно не надеялся на согласие Виктора. Тетя Фрося вскоре заторопилась в магазин, который закрывался в десять часов, и от порога многозначительно спросила, не нужно ли чего молодым людям купить.
— Купите, если есть, бутылку коньяку,— неожиданно решил Виктор, доставая деньги.
— И вторую за мой счет,— сразу же отозвался Чадов, тоже протягивая сторублевку.
— Нет, хватит одной... Я хочу отплатить долг.