За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
— Перестань, или я сейчас же уйду!
— Что ты, что ты, сынок! — испугалась мать.
Павел помедлил, потом сел на лавку, вытер ладонью
вспотевшее лицо.
— Не виноват я. Ни в чем не виноват! — не глядя на притихшую мать, угрюмо сказал он.— Вся вина моя в том, что следователю чуть в морду не дал, когда тот издеваться начал. «Ну, рассказывай, как Родину, говорит, предал, как от присяги отступился?» Он, сволочь, привык всех на одну мерку мерить. В плену всякие были, попадались и продажные шкуры... А я до самого освобождения в лагерном госпитале пробыл,
— Как же дальше-то будет, Пашенька?
— Как будет? — переспросил он в нерешительности, подумал и ответил: — Так и будет... Увидим... Через год выйду. А может, и раньше. Поговаривают, что, как только до Заселья трассу доведем, амнистия может быть... Поживу месяцок дома, потом куда-нибудь в другие края подамся. Здесь не стану с этой самой печатью жить... Устроюсь, потом тебя вызову... Поедешь?
— А куда, Пашенька?
— Куда-нибудь подальше. Мест хватит.
— Олюшка-то так замуж и не вышла,— напомнила мать.
— Она здесь, что ли? — нахмурился Павел, хотя эта весть заметно порадовала его.
— Здесь. Мастером работает. Сына растит. Большой уж парень... В школу пойдет нынче... Чудно у нее вышло. Всем говорит, была замужем, да развелась, а никто ее мужа и в глаза не видел.
— Говорит — была, значит — была.
Мать помолчала, помялась и все же спросила:
— Скажи, Пашенька, может, это твой сынок у Олюшки растет?
— Что ты еще выдумываешь? — рассердился Павел и неожиданно для себя почему-то покраснел. Потом рассердился еще больше: — Болтаете попусту языками... Как не стыдно только!
— Як тому, что Славику вроде пенсия была за тебя назначена, а она отказалась брать ее...
— Вам только бы выдумывать что-то... Человек говорит, что был замужем — так не верят.
— Не сердись, сыпок... Что говорят, то и я...
— Поменьше бы болтали, лучше жить было бы.
Павел заметно помрачнел, стал вдруг неразговорчивым.
Вскоре он собрался уходить. Тетя Фрося уговаривала еще погостить, съесть еще что-нибудь, а сердце у самой так и рвалось на части: и с сыном побыть хочется, и боязно, что могут хватиться его там, в лагере. Лучше уж поскорей ему вернуться, от беды подальше быть.
Несмотря на возражения сына, она вышла проводить его. Сначала до крыльца, потом до прибрежной тропки, потом до околицы. И так незаметно, быстро и молча, она шагала за ним больше часу. Чтоб сократить путь, Павел решил возвращаться напрямик по лесу.
Они расстались в семи километрах от деревни, на дальнем конце озера.
Павел торопливо обнял мать, ткнулся бородой в ее мокрое от слез и дождя лицо и почти бегом бросился в темень холодных, осыпавших его каплями кустов.
«Двадцать верст по лесу! Только б не заблудился, да все благополучно кончилось»,—
ГЛАВА ПЯТАЯ 1
Первым, кого увидел Виктор, вернувшись домой после поездки в район, был Юрка Чадов. Веселый, раскрасневшийся, он сидел за столом, держа на пальцах одной руки блюдце с чаем. И трудно было понять, то ли он всерьез глаза закатывает от удовольствия, то ли дурачится, разыгрывая сидевшую у самовара тетю Фросю и стараясь рассмешить почему-то хмурую Лену.
— Привет начальству! — крикнул он.— Садись, старина, чайком побалуемся.
— Если желаешь, можно и не только чайком! — Виктор вернулся в хорошем настроении, и неожиданный приезд Чадова его обрадовал: — Можно и в магазин сбегать.
— Нет, нет, в командировках у меня «сухой» закон. Гоняю чаи и наслаждаюсь свежим воздухом.
— У тебя все не как у добрых людей... Говорят, другие в командировках только и позволяют себе выпить, чтоб жена да начальство не видели.
— Вот когда женюсь, может, и я на других похожим сделаюсь,— рассмеялся Чадов.
— Вчера приехал?
— Нет, часа три назад... Пограничники на попутной до самого поселка довезли...
Виктор умылся, сел к столу. Тетя Фрося разожгла на шестке огонь, чтобы зажарить ему свежей ряпушки. Лена засветила лампу и взяла в руки книгу. Все делалось молча, даже подчеркнуто молча... Но Виктор, возбужденный успешной поездкой в район, не замечал этого.
— Тетя Фрося, не беспокойтесь... Я обедал в столовой и сыт... Лена, у нас есть стихотворение «Медвежий угол»? Помнишь, ты его в вагоне читала?
— Помню. Зачем оно тебе? .
— Познакомился с одним интересным человеком... Он помнит четыре строки. Я две... В библиотеке искали — не могли найти.
— Значит, в Войттозере лирикой увлекаются? План заваливают, а о стихах думают?.. Так, так! — Чадов настолько ловко имитировал голос Потапова, что Виктор рассмеялся.
— Знаешь его?
— А кто же не знает Потапыча? Колоритная фигура!
Тридцать лет стажа в лесу и не меньше десяти выговоров в учетной карточке... Ворочается, работает... До боли головной, до скрипа в позвоночнике, как сказал бы наш редактор... На таких работягах и ползет наша лесная промышленность. Скрипит, но ползет.
— Ну, а ты громить нас приехал? Одиннадцатый выговор Потапову хлопотать?
— Нет, старик, на этот раз ты ошибся,— улыбнулся Чадов,— совсем наоборот — славить вас, чертей полосатых.
— Твоей славой мы сыты по горло... Какую ерунду ты тогда написал! Читать стыдно.
— Ты о чем? О той заметке? Разве я что-либо исказил? Ни слова выдумки. Сам Дорохов проявил к ней свое высокое внимание... Вызвал меня, подробно расспросил, учти — о тебе расспросил. Наш редактор не больно щедр на похвалы, а и то добрым словом о статье отозвался... Ну, и вот результат! Нужен очерк о делах и буднях Войттозерского лесопункта. Положительный, понимаешь! О том, как партизаны трудятся на местах былых боев.