За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
Оставалось надеяться на лучшее. Тем более, что уже поднялся сильный ветер, и он, конечно, как-то скрал звуки пулеметных очередей.
лак это часто бывает, когда люди хотят сделать лучше, а получается хуже, прямого виновника определить было трудно. Выяснилось, что командир охранения не давал команды пулеметчику открывать огонь. По лосихе стреляли из винтовок двое — он сам и еще один меткий боец. Но когда испуганный лосенок бросился бежать, пулеметчик Прястов не выдержал и двумя короткими очередями свалил его.
Чтобы успокоить расходившегося Аристова, Григорьев сурово посмотрел на виновных и сказал:
— Вопрос о наказании будем решать после возвращения из похода! Идите!
— Вы оба должны своей кровью оправдать этот проступок,— добавил им вслед Аристов.
В
После полудня начался дождь. Быстро заволокло небо, глухо в вышине зашумел лес, стало темно и прохладно. Все приуныли. Если такая погода продержится долго, то самолетов ждать бесполезно. А ведь ненастье может стоять и день, и два, и три... Где-то далеко на северо-западе пророкотал гром. Он приближался все усиливающимися накатами. И оттого, что он догонял, а партизаны как бы уходили от него, и с каждым разом он грохотал все сильнее и резче, у всех росло ощущение какого-то беспокойства, словно за спиной что-то уже происходит и надо как можно скорей отрываться, убегать, прятаться...
Гром и ливень догнали их. Все кинулись прятаться под деревьями, но елей было мало, а под соснами — какое укрытие? Ливень был такой сильный, что, пока доставали плащ-палатки, успели промокнуть.
Гроза и ливень обогнали их и ушли вперед, а мелкий дождик продолжался почти всю дорогу. На привал в квадрат 30—92, где должны были ждать сброски продуктов, пришли усталые и мокрые, но счастливые и тем, что добрались наконец-то, и особенно тем, что на западе вновь прояснело и даже выглянуло солнце. А это означало, что погода может быть летной.
Больше часа неподвижно сидели, ожидая, пока будет произведена разведка местности. Потом по цепочке зашелестела команда: «Привал!», и отряды разошлись в отведенные им сектора.
Разрешение развести по одному костру на отделение все восприняли как вполне заслуженную награду за этот утомительный суточный переход. Теперь можно и обсушиться, и сварить, наконец, злополучное мясо, которое давно уже не давало покоя голодному воображению.
Все шло отлично, и ничто, казалось, не предвещало беды.
Место для привала оказалось сухим и удобным. На западе сквозь редкие стволы соснового бора поблескивало широкое Сидрозеро. Его противоположный берег проступал сквозь синеватую дымку. С востока — в километре— было труднопроходимое болото. Год или два назад в этих местах прошел низовой пожар, трава и кустарник выгорели и еще не успели подняться. Снизу даже обуглились стволы кондовых сосен. Слабый ветерок с озера легко проникал сюда, и комаров поэтому почти не было.
Костры, как и положено, развели в ложбинках и укрытиях. Дежурный по отряду специально расхаживал от отделения к отделению и присматривал, чтоб и костер был небольшим, и чтоб дыму не было.
Этому партизан учить не надо. Дай только разрешение— такой костерок держать будут, что и в двадцати шагах не заметишь. Промокшую сверху валежину специально отешут топором, чтоб не дымила; щепки аккуратно высушат и все до единой сожгут, а сами двойным кольцом так плотно усядутся вокруг, что издали и не поймешь — то ли есть у них костер, то ли по лености да усталости решили без него обойтись.
Не прошло и четверти часа, как вся бригада разбилась на шестьдесят таких групп, в центре каждой, над огнем, висели на рогулинах вплотную друг к другу по пять-шесть котелков.
Какие это мучительные и счастливые минуты! Лицо уже пылает от сухого жара, одежда курится легким парком, а ты сидишь, куришь, сознавая свое законное право вот так сидеть и курить; смотришь на огонь, на воду в черном котелке, сквозь которую проступают куски багрового мяса, выделенного тебе и двум твоим пайщикам,— и эти куски кажутся пределом твоих желаний. Ты понимаешь, что быть таким жадным нехорошо даже голодному, ты стараешься делать вид, что тебе безразлично и ты просто отдыхаешь, ты пытаешься поддерживать разговор, но вновь и вновь ловишь себя на том, что смотришь в одну злополучную точку и мучительно
За последние дни Чуткин наголодался больше других. Что он ел за эти сутки? Вчера вечером — рыбу. Хотя и не досыта — вволю теперь, поди, не скоро наешься, но кусок был большой, а главное, кто-то оставил ему, спящему, небольшую дольку сухаря. Совсем крохотную, со спичечный коробок, а все же во рту остался вкус хлебного. Вроде бы отблагодарили его за рыбацкую удачу. Интересно, кто так расщедрился? У его пайщиков — молодых ребят — сухарей не было. А сегодня весь день на подножном корму. Из питательного только и перепало две горсти сырого пшенного концентрата.
Чуткин глядел в костер, ждал и незаметно все сильнее надавливал ногой на рогулину, прижимая свой котелок поближе к огню.
От глазастого Живякова ничего не укроется.
— Смотри, опрокинешь и костер зальешь,— тихо и вроде бы безразлично произнес он.— Протер бы лучше винтовку, ржавчиной после дождя возьмется.
Вася ничего не ответил, но ногу убрал. Конечно, винтовку не мешало бы протереть, и он обязательно сделает это — оружие беречь надо, а то оно и подвести может,— однако делать это лучше после ужина, а еще лучше, когда на пост пойдет. Там времени хватит, все равно лежать, посматривать да прислушиваться, со сном бороться — все-таки будет занятие. Разбирать винтовку он, конечно, не станет, на посту не место для этого, а так, сверху протрет масляной тряпочкой... С нарядами на караульную службу Васе везет. Вчера из-за рыбалки вообще не ходил, а сегодня — его вторая очередь. Только не бывавшие в дальних походах могут считать: дескать, не все ли равно, когда доведется отстоять на посту свой час — первым, вторым или десятым? Вася, когда был новичком, тоже радовался, коль ему выпадала далекая очередь. Но теперь-то он понимает разницу. Нет смены лучше первой. Вроде бы наоборот должно быть. Ведут тебя на пост, а ты — голодный, усталый после перехода, еле ноги волочишь вслед разводящему. Так и кажется, что стоит занять место в секрете, сразу и глаз не разомкнуть — хоть распорки между веками вставляй. А получается по-иному. Лежишь, посматриваешь, минуты на глазок отсчитываешь, а позади ощущаешь — не слышишь, а именно спиной чувствуешь,— как не спит, живет, двигается лагерь. Оттуда и дымком потянет, а иногда тихо, еле слышно дужка котелка звякнет. Значит, ребята уже и костер сообразили, и за варево принялись. С поста придешь — в самую пору. Перекусишь — и кум королю до конца привала. Одно это сколько бодрости прибавляет...
Но быть на посту — в секрете ли, в дозоре,— когда все спят — нет большей муки. Сам заспанный, и позади — сонное царство. Костры уже погашены, нигде ни звука, глаза слипаются, и только проклятая мошка, которая с ходу стегает, как осколками, и беспрерывно лезет за шиворот, заставляет шевелиться, отмахиваться, поеживаться. Да еще страшная мысль, что вот заснешь — и никогда не проснешься...
Вася сидел у костра, размышлял, глотал слюну, поглядывая на кипевший котелок, и успокаивал себя тем, что нет худа без добра. Теперь уже ясно, что на пост придется идти голодному, но зато к возвращению будут ждать его сразу две радости — и еда, и сон до конца привала. А если к тому времени прилетят самолеты да сбросят продукты — то чего еще и желать? Погода опять наладилась. Солнце уже село, а в лесу светло, как днем, потому что небо — чистое, ясное, голубое, словно в мае, перед началом белых ночей. В такую ночь отчего не летать? Через часок сгустятся синеватые сумерки, кой-где даже звезды, которые поярче, проглянут, а ночь-то все равно будет белая... Хоть и не такая, как в июне, но еще светлая, тихая и теплая.