За чертой

Рафальский Сергей Милич

Сочельник

Все торопливей дни мои текут, бессмысленным журчанием минут, а вслед спешат недели и года — и вот вся жизнь уходит в никуда. Нет больше стоящих дорожек, ни дорог — но, хоть жестокий подведен итог, брожу, как призрак, по бесплотным дням и все ищу — чего, не знаю сам: решенья ли загадок и проблем, провала в Ад или дорог в Эдем, еще никем не выдуманных строф иль грохота вселенских катастроф?.. … А может быть, чтоб в ночь под Рождество вновь посмотреть из дома своего на белый сад, на снежный хоровод, на санные следы возле ворот… А в комнатах — блаженная теплынь, почти Россия и почти Волынь — там собрались из далей (иль могил) все, с кем встречался и кого любил. Высокой елки свечи зажжены, все гости веселы и шутки всех умны, и глубина зовущих польских глаз порой,

как черный заблестит алмаз. И вот покажется, что сбыться может вновь весенней сказкой первая любовь, что спит под снегом русский Вифлеем, а лет ужасных не было совсем.

Ностальгия

Отчего ты пришла ко мне ночью во сне, Марина? Я тебя не любил, о тебе я не вспомнил, ложась, но сегодня весь день я ношу, как цветок, эту нашу небывшую связь, теплых губ твоих влажность и вкус апельсина. Отчего разыгрались, как школьники, шалые сны? Равнодушно чужие, только шапочно знались мы там, в позабытой апрельской России, и что-то припомнилось вдруг от парижской весны. Не страсть, не любовь… Но чудесно горит невозможное пламя, будто тень мотылька над эскизом условных цветов, будто в люстре стекляшка, что вдруг заиграла огнями среди свеч незажженных от чьих-то случайных шагов в покоях пустых и сонных…

Ярмарка

На исполинском древке, ветрам попадая в шаг, как юбка гулящей девки, мотался флаг, а с неба, где гнили остатки недоеденных солнцем туч, в ней шарил какой-то гадкий, откровенно развратный луч. Но ярмарке что за дело, чей на небе чудит век — вспухало, как тесто, и прело Множество — Человек. И, спотыкаясь на лампе со свистом, надрывался во весь вольтаж громкоговорителя речистого рекламный раж. Терзая механическую лиру, обещал он Городу и Миру: холодильник, заткнувший за пояс полярный мороз, транзистор, способный и мертвых поднять из могилы, даже зубы вырывающий пылесос, даже совесть моющее мыло, перманентное чудо — в машине для стирки белья, столовый сервиз из пластмассы версальней фарфоровых — все для дела, уюта, забавы, жилья — для каждого пола, для всякого норова. И, в это богатство вещное упав, тонуло, как в жирном иле, все то вечное, чем люди когда-то жили. И хотя современное многим не нравилось по сравнению с духовным прошлым — каждый, как правило, предпочитал оставаться пошлым…

Орфей

Вновь на пороге Рождество. С востока холод неустанный. Опять на грех и торжество покрыли площадь балаганы. Ты видел ярмарку не раз, в нелюбопытстве русской лени идешь, не подымая глаз, средь всех соблазнов и прельщений. И, мимоходом заглянув на Колесо Судьбы шальное, уже готовишься нырнуть в свое привычно бытовое. …Но вдруг антракт на шумной площади: нарочно или невзначай, прервали кукольные лошади галоп манежный в детский рай. И с видом праведных Привратник, хоть в доску пьян, хозяин силится к рукам прибрать забунтовавший балаган… А ты, с надеждой неизлеченной, глядишь, лелея торжество, что, может быть, все искалечено и не поправят ничего, что все они тоску таят, ее весельем прикрывая, что на изнанке бытия написана судьба иная, что нарастает ураган, что жертву мести беспощадной какой-то дикий Великан уже высматривает жадно. Он ищет слуг и палачей, и взгляд его разит и сушит… И тщетно в пестрый мир вещей хотят пустые скрыться души — их ночь проходит — поздно, поздно! В небе звездном на лунном циферблате час приблизил срок исчезновенья для нежити… На этот раз им нет спасенья…. И видишь ты, дух затая, как балаганную тревогу стремительно несет к порогу совсем иного бытия. И шепчешь про себя — «добро»! и осенен тоской безликой, нисходишь в душное метро, как бы Орфей за Эвридикой.

Конец

Под вальс кружится карусель, стрелки с небрежностью натужной никак не попадают в цель, в которую попасть им нужно. Перед ленивой детворой злой клоун шутит небогато, и стынут черной пустотой глаза у дамы бородатой. А там, где побойчей фонарь, встречает всех улыбкой влажной Рахиль, а, может быть, Агарь, вступившая на путь продажный. И кажется — все решено, все выточено, как стальное — и внукам правнуков дано все то же счастье площадное. Икая звонко

в дискантах, низами подвывая чинно, уже в бесчисленных веках, как инвалид на костылях, пойдет, хромая, вальс старинный. И тот же будет ржавый звук, что где-то в глубине органа, средь романтических потуг порой проходит зло и странно. И — даже — вдруг не смолкнет он, но, победив аккордеон, крепчая, заревет трубой финальной над этой бывшей ложью бальной, над этой правдой площадной — его архангельский сигнал не остановит карнавал. И будут выстрелы стучать все в той же вялой перестрелке, и клоун будет подвигать часов рисованные стрелки, и девушка не закричит, не зарыдает, и лев из клетки зарычит, но никого не испугает. И лишь пирожник прям и прост — и нос, как нос, и средний рост — в середке прянишных сердец усердно выведет: КОНЕЦ.

Явление

1

«Было четыре белых коня, а теперь сорок четыре лошадиных сил, но вы узнаете меня?» Улыбкой толпу Он спросил… И неудержимо в новый свергаясь век, город огромней Рима сыплет из окон бумажный снег и ревет громче бури, громче пушечного салюта: «Ave caesar! Morituri te salutant!»

2

Эмигранты живут на чемоданах, заседают в Кремле коммунисты, загорелся, как факел смолистый, облитый напалмом вьетнамский солдат… …А в Париже — толпа в ресторане. Чтоб тоску бытия превозмочь, пьют и едят, вифлеемскую празднуя ночь. И ничье не встревожит сознанье, что в поселке почти без названья в избенке негожей на грязной рогоже иной зачинается Век: сосет кулачонки сжатые, пучит глаза голубоватые Новый Сын Божий предсказанный Сверхчеловек.

3

«Посмотри! Посмотри!» И, взглянув за рукой сумасшедшего, сиделка упала в обморок. Она видела: вихря зари с неба сшедшего, взрыв невиданный мир обволок, и, пронзая раскаленные туманы, средь клубами взметнувшихся туч сходил Безымянный, как луч. А под ним распадалось, тлело, трескалось и разрывалось. …И над сиделки бесчувственным телом, подавляя ненужную жалость, с жестом античного поэта сказал сумасшедший: «Конец света!».

Призраки

День задохнулся, как повешенный, стихает гуд автомобилевый, и в этот час все судьбы смешаны, все вновь живет, чем прежде жили вы. Ну что ж, мечта! Давай, наваливай! Поменьше барахла серийного! Хочу быть веткой попугаевой у Козерога малярийного, или горой пустого острова, где клады многие закладены, и у желтеющего остова угадываешь зубы гадины, или корветом под тайфунами, чтобы — найдя затон атоловый, гавайскими утешен струнами, менять любовь на медь и олово, иль где-нибудь у точки полюса, под шкурами оледенелыми плетеной лыжей шаркать по лесу и в горностаев метить стрелами, или параболой ракетовой стремглав свалившись в бездну лунную, увидеть сны не мира этого, услышать музыку бесструнную! О, романтические призраки! Для вас иной взадох торопится, сигая щукой из реки, в амбаре слов на ритм охотиться, чтобы стихами-клоунадами пленять любителей копеечных, и, разливаясь канареечно, еще при жизни пахнуть ладаном…

Период

Как старый облезлый чиж, махнувший лапкой на волю давно, которому в клетке уже и не больно, которому все равно, все невозвратно — завидев солнечные пятна по обоям чувствует себя героем дня, и — глядишь — начинает посвистывать невольно, условную подругу маня — так потерявший нить Ариадны в лабиринтах судьбы поседевший поэт, проснувшись утром, вместо французской зимы отвратной, в белом безмолвии мудром, в разгульных снежных кружениях над уездным городом Клямаром — забывает об артритах и давлениях, молодеет на сорок лет и даже пытается петь с цыганским угаром фальшиво, но бойко (продолжая еще молодеть): «Гайда, тройка!..» и сам убеждает себя, как с амвона, что прием-то не так уж глуп: ведь упали же стены Иерихона от иудейских труб!