За чертой

Рафальский Сергей Милич

7.

…С дикого поля — дикая воля: «Сарынь на кичку», Жегулевы горы… Выбегают на стрежень расшивы справные… «Степан Тимофеич! Нет мочи боле!» — Товарищ Разин! Д-ык что ж ето? Скоро ль? — «Души захребетников! Режь! Бей!» ……………………………………… — Эх, погуляли и будя! — Палач распинает на плахе Народного Вора, глядят, как мертвые, молча люди… «Прости, православные!» — — Бог простит, Герой и Злодей! —

8.

И снова годов равнодушное шествие. В благочестие, да в нечестие уткнулись, как в душную подушку, — не проходит снаружи ни мрак, ни свет… …За морем телушка — полушка, да перевозу нет…

9.

И Божьим произволением в наказание, да в наставление, сбывается Антихристово явление: уставив Красную плахами — инда заплечному тесно — режет головы Царь пьяный, объятый пьяными страхами, режет бороды и кафтаны, и очень ему лестно, что шкипер голландский одобрит его просвещенное рвение: кораблестроение, руды плавление, рейтар учение, чинное и спин дубинное дубление. Дикий, шальной, бесноватый, вешая на прошлое всех собак, он готов Грановитую Палату променять на Роттердамский кабак. Ради переулочной Европы, вводя культуру, как чумную заразу, всему, что в руки дается, рад — велит коллегией именоваться приказу, из преданных без лести холопов учреждает «Высокий Сенат». Всеобъемлющей, словно акулья утроба, душой он

такой — то с пилой, то с дудой, академик и плотник, мореплаватель, мастеровой, на все руки заплечный работник, неутомимый палач, Герой!.. Что с того, что кругом только стоны и плач, что живется легко одной сволочи и хамам — коленом на грудь поднажмем, сапогом — и Питер сравняется с Амстердамом!.. Пусть задохнутся в шлее и двужильные кони — догоним и перегоним! И вот мужики тараканами мрут от великодержавной судьбы, но заводы растут, как грибы, но крепятся финские болота телами, как бревнами, но Скиты и Полтаву штыками берет пехота! Путями головоломными строится Империя из Московии обломков… И в новой столице на ассамблее возле девки-царицы он слышит, хмелея, завистью ужален, в пушечном громе и воинском клике голос потомков: Виват Великий Сталин!

10.

…Годы слагаются в десятилетия… Втискивая плоти скифские во фряжскую робу, на отцов непохожие дети изображают Европу. Руками недорослей и дорослых, потерявших народное обличие, подымается на козлы Имперское величие. Так из купленного по дешевке не без изъяна у нечестной торговки покупателем пьяным вырастает культура, как в сказке: ампирные граниты, Невский, «Лебединое озеро», «Половецкие пляски», Толстой и Достоевский…

11.

Но в дворянском гнезде… — «Четыре белые колонны над розами и над прудом…» — над убогим соломенным скифским селом — зачесались, как прыщ незаконный, размышления о неустройстве земном. В цивическом угаре, что на Форуме Рима торжественно строги, — пока есть кипяток в самоваре — ищут баре стране подходящей дороги. Все учены и все речисты, а на деле — ни шатки, ни валки: — выводят на площадь солдат декабристы только затем, чтобы сдать их под палки… Пока баре толкуют о Гегеле и Канте, заморозив Клико, чтобы пить за свободу — мужик изнывает: «Родимые, гляньте: как же жить народу? не то, что сохе — и куренку тесно!» Известно: коль послушать его — нету злее мужицкой судьбы! …А зимой, когда в окнах избы узорочья замерзшего пара, как цветы епанчи на иконах блаженных князей, он лежит на печи, будто дремлет на дне Светлояра или в царстве Опоньском укрыт от недоли своей. И сторонний зудит голосок, что запечный сверчок: «Эй, проснись, мужичок! Не один в мире жребий твой лих! Посмотри на других, что живут, не мечтая о чуде — вот пшеницу в горшке, как цветок, ублажают китайские люди, японец за горсточку риса прогрызается в жизнь, точно крыса, вот рокфеллеры за океаном на полушке растят миллионы… Что с того, что крестили Иваном — стань Джоном!» Но Ивану на то отвечать неохота — у него есть свое и не зарится он на чужое. И не то, чтоб его огорчала работа, но трудиться одно, а жить для работы — другое. И снова метель по полям, словно дикая конница, то ль бежит от кого, то ль за кем-то без устали гонится. Что ж скачи не скачи, а мороз затрещит и заляжет глухими снегами. Но тепло на печи и закутки щебечут сверчками все о той же стране за морями (…иль за временами…), где душе и рассудку на диво все по совести, все справедливо, не работают люди, как черти, а с прохладцей живут, добираясь до праведной смерти. Повернется мужик, от блохи поскребется — и опять та же повесть затейная вьется, и звучит, как припев, то ли в снах, то ли воем метельным на поле: «Землицы б да воли! Землицы б да воли!» Эх ты! Ослабел, знать, мозгами, забыл, что ли: «Сарынь на кичку!» Да кистенями!..

12.

И Божьим произволением в наказание, да в наставление сбывается второе явление… Внимает мир весь, изумленный. глазами хлопая в тревоге нем — «Вставай, проклятьем заклейменный! Кто был ничем — тот станет всем! Всем! Всем! Слушай, Австралия, Азия, Америка, Африка, Европа! Все меняется — сроки и меры, становятся беззаконием вчерашние законы! Лагуны Веневди, бретонский берег, руины Теночтитлана, баальбекские колонны, краали кафров, хижины сомали, чумы эскимосской земли — — все осияла заря небывалой Эры: Струенья всех исторических рек, смывая все историческое горе, сливает в одно человеческое море Коммунистический Человек!» ………………………………………. Но по древней традиции начинается «сон золотой» учреждением острой полиции и резней. Режут даря и его детей, аристократов и богачей, офицеров — за золотые погоны, попов — за колокольные звоны, ученого — за то, что не остался неучем, глупого — с ним говорить де не о чем, интеллигента — за особое мнение, мужика — за кулацкую привычку, рабочего — за «невыполнение», голытьбу — за «сарынь на кичку», убогого — за его калецство, старика — за впадение в детство, молодежь — дабы не разлагалась, одних — рука де уже размахалась, других — зачем попались в тюрьму, а иных и вовсе неизвестно, почему… …А когда стерли кровь, мозги на стенке замыли, сделали древонасаждение над ямами на тысячи персон и говорят: — вот теперь пусть увидят, как надо, чтоб жили — чтоб был весь мир преображен! Ан глядь: из могилы взошел Кол, на колу — мочала, и пошла вся сказочка сначала… Снова есть бедный и богатый, за жестким катится мягкий вагон, офицеры с погонами шире лопаты развлекают на курортах вельможных жен. Автомобили и дачи — боярам, смерду — одни, как всегда, мытарства, и никакого тебе Светлояра, никакого Опоньского царства! И хоть у кормушек теперь иные — дорвавшиеся (— не оттянуть —) выдвиженцы революционной стихии спешно барский проделывают путь — но оттого, что гостей больше стало на жизненном пире, не слаще нужда голодных, холодных, малых в социалистическом мире. И пусть уменьшается счет изгоев — не к всеобщему благу пути! Чтобы снова закончить неправедным строем, не стоило по буреломам идти… Самая горькая несправедливость, когда большинство насыщается — сытое сердце лениво, и над горем чужим не убивается, не склоняется над ним плакучей ивой: — «После — в черном соусе — зайца, хорошо, товарищ, холодное пиво! А голодный сам виноват, что мается!» И преуспевающим коммунизма пророкам бедность начинается казаться пороком. А когда-то все валили сплеча: «Мы свой, мы новый мир построим!» …И построилась статуя Ильича над миллионов вечным покоем. Чугунного идола чугунная рука чугунным указывает жестом на организованный по-американски завод… Социалистической была мука, но стало горьким сдобное тесто, вместо Вселенского, вышел всего лишь Великий Народ… Мы ушли от резни и бойни, играем в свободу, политику и культуру, у нас ладные ботинки и зубные щетки, пьем вино, а не политуру — в Европе много удобней и спокойней все-таки… Но тоска, что дикая кошка, за каждым углом, ожидая, застыла… Вот я гляжу в окошко и все, что я вижу, — ничто мне не мило. Ни к чему я здесь не привыкаю, окружающих не понимаю, не утоляют мне жажду их воды, я задыхаюсь от их свободы, их справедливости я презираю, я здесь умираю! Мать моя дикая, жалкая и великая, как мир — огромная, Скифия темная! Все равно — коммунист ли, татарин, Змей Горыныч или Тугарин — все равно, кто тебя имеет: не одолеет! Дойдут до конца и твои мытарства и создашь — не как те, не как эти — свое Справедливое Царство на праведном свете! Пусть не сбылась твоя первая дума о чуде — ты будешь счастливой, ты все перебудешь, ты

будешь!.. «Грани», № 43, 1959 г.

Версаль

Над Версалем зеленеет небо — осень… Как всегда — я здесь прошедшим пьян… Как всегда — скучая на откосе, мраморная Геба свой фиал с амброзией подносит жвачным толпам праздничных мещан. О, Европа! Нежная царевна, что ломала бровки мукой гневной, покоряясь дерзкому Быку, а потом божественным наследьем — в пляске муз и в боевой крови — показала всем земным соседям, что достойна Зевсовой любви… А теперь — дебелотелая, сытая, умелая (и всегда с клиентом начеку), седину замазав рыжим цветом, в лаковых копытцах ковыляя, в парке предков празднично гуляешь, соблазняешь перецвелым бабьим летом и трещишь сорокой на суку… И на фоне садов раззолоченных средь единственных, как Джиоконда, куртин — оскорбительнее пощечины господин, манекен с несложным механизмом, с бутербродным радикал-социализмом твой супруг — свободный гражданин! Для него ль в тысячелетьях жили гордые, как из огня литые, — возводили на зеленом Ниле царские громады пирамид, уносили чуда золотые из заклятой рощи Гесперид, тесным строем в мире шли герои, Одиссей, отплыв от пепла Трои, всех морей глухую мерил синь, пел Гомер, рассказывал Виргилий, Фидий в мрамор обращал богинь, сказочно мерещилась Эллада снам гиперборейского номада, и щитом спартанским Фермопилы пред Царя Царей несметной силой запирал бесстрашный Леонид, Цезарь ждал зарю кровавых Ид, и в снегу, медвежьей силе рад. бородатый скиф сажал на вилы славой избалованных солдат?.. …Над Версалем вечереет — осень… В аллеях — листья шуршат, как ушедших шаги… И кажется, что на откосе веером веет… Не украшай бытия и не лги! Это ветер вздымает и носит бумагу от бутербродов — мирное знамя свободных народов… И трудно поверить, что есть еще в мире герои, ныряющие в косматое море, чтоб помочь потерпевшим крушение, что летчики задевают горы и разбивают аппараты на глетчерах, чтоб спасти альпиниста без сил, и что даже в сиянии этого вечера где-то уже прозябают, как зерна в подземном покое, участники небывалого приключения на планетах, которых еще телескоп не открыл… Трудно поверить! Что дым в бесконечность, вечер осенний уходит прочь… И вот уже падает ночь пустая, как вечность. где ни в одном окне свет не горит. в паркете квадрат ни один не скрипит, даже не бродит бесплотный дух, не шебаршит и голодная мышь — мир нем — мир глух — мертвая тишь. Вечная память всем!.. …Но, как жестокое, кровью налитое око, смотрит с Востока Звезда Рока… «Грани» № 44, 1959

Гроза

Скупые воды льются сонно под раскаленные пески и пахнет плотью утомленной от разметавшейся реки. По берегам, в дыму и зное, фаллические тополя вонзает небо грозовое в нетерпеливые поля, и напряженную, как тело в предэкстатическом плену, колышет полдень онемелый обманчивую тишину… И в этот час — глухой и странный — по увядающим лугам она крестьянкой безымянной одна приходит к берегам. Из-за кустов, раскрыв колени, для настоятельной нужды, глядит с усталым вожделеньем на зелень сонную воды. Потом расталкивает позы и раздеваясь над рекой, сотрет нечаянные росы подолом юбки холщевой… И торопливо подымая к плечам — с рубашкой — наготу, в воде — как в небе — отражает Астарты черную звезду. Все тот же мир обыкновенный и день томительный не нов, но облака киприйской пеной текут у низких берегов. И в белизне предельно голый от загорелых ног и рук, ее мужицкий круп тяжелый, как солнце, озаряет луг! И не понять — она ль, иная ль — по раскаленному песку, как полдень огненный, нагая, сошла в счастливую реку. По опрокинутой лазури на камыши и на песок летят блистающие бури из-под ее проворных ног. Как будто в радужной зарнице, на колеснице золотой мифологические птицы ее проносят над рекой. В тоску немотную природы как бы нисходит с высоты и лижут жаждущие воды плоть сокровенной наготы. Растенья дышат учащенно, едва коснется их она и на земли сырое лоно выбрасывают семена. Срывают птицы писк и пенье в томленьи падая на луг, и камни в муках вожделенья зовут неведомых подруг. И кажется — она причиной, что — покрывая небеса — спиной косматой над равниной приподымается гроза, что где-то там, в степях лазури — освобожденные от пут самцы взбесившиеся бури в тупом неистовстве ревут. Но гроз безумием нежданным, громов рычаньем, сметена в холсты крестьянки безымянной опять скрывается она. И прочь уходит торопливо, а вслед за ней бегут луга, летя по ветру рвутся ивы, река ломает берега. И громовые ураганы свергаются среди полей, как будто с облаков Титаны на землю прыгают за ней… И я из-под ракит укромных пустые удочки собрав, бегу за ней чрез луг огромный в толпе с ума сошедших трав. А за спиной моей, как крылья, шумят и плещут тополя, и кажется, что без усилья навстречу движутся поля. И кажется, открылось взглядам немыслимое бытие: доверчиво со мною рядом бежит различное зверье. Но сквозь дожди и ураганы то видимый, то невидим, переграждает символ странный надежды — мне, дорогу — им. И тополя, крылом махая, садятся где-то на поля, звериная уходит стая, чужой становится земля… И в одиночестве постылом одолеваю трудно грязь, мечты перегоревшим пылом, как хмелем конченным томясь. И, возле ветхого креста, войдя в промокшее селенье, гляжу с немым недоуменьем на изможденного Христа… Но вот к просторам неизвестным, еще плененный гром тая, уходят тучи стадом тесным за горизонтные края. Под радуги победной аркой водой омыта грозовой плоть мира снова стала яркой, как будто в первый полдень свой. И, возвещая страсть живую, нежна, призывна и чиста — голубка белая воркует на черном дереве креста. И кажется (быть может — снится) Распятый улыбнулся ей. Как голубь Ноя эта птица залог иных и лучших дней. Все, что веками изнывало, растаяло в грозовой мгле, и безгреховным тело стало на о святившейся земле!

Последний вечер (Эпическая поэма)

Цилиндр из неокисляющегося металла огненного цвета, заключавший в себе рукопись этой поэмы (не на папирусе, не на пергаменте, не на бумаге, а на специальных, напоминающих нашу пластмассу, лентах), был поднят драгой, опущенной на дно океана с яхты «Ахиллейон», принадлежащей г. Анастасу Самозису — мультимиллионеру, меценату и любителю-ихтиологу, как раз пополнявшему свои — всемирно известные — коллекции глубоководных существ. Насколько можно понять, в поэме рассказывается об островной стране, которую по преданию создал и основал для своих детей бог Посейдон (см. у Платона). Во всяком случае та была так же ограждена с севера, востока и запада горами (вулканическими), а на юге ее находилось большое озеро, на берегу которого располагалась столица «Город Золотых Ворот».

О тождестве этих стран свидетельствует и упоминаемый в поэме таинственный «орихалк» («Наиболее драгоценный из металлов» — Платон). О судьбе Посейдонии-Атлантиды у Платона говорится кратко: «В один день и в одну страшную ночь она опустилась на дно морей». Гораздо подробнее о той же, по-видимому, катастрофе рассказывает знаменитая рукопись майя «Кодекс Троано» — находящаяся в Мадридском Музее: «Вулканические силы исключительной интенсивности сотрясали почву, пока она не поддалась наконец. Долины (Страны) были отделены одна от другой (очевидно, трещинами) и затем рассеяны… Два страшные удара сотрясли их и они исчезли неожиданно во время ночи… увлекая за собою 64 миллиона человек». Это произошло — по календарю Майя — в год «6 Кан, 11 Молюк, 3 Шуен»… Принимая во внимание вполне понятные трудности перевода (скорее — расшифровки) за его (или ее) точность автор не ручается. По мере сил он старался передать и строение стиха, порой отдаленно напоминающее размеры античных эпических поэм. Целый ряд терминов, для которых ничего равнозначащего нет в языках известных нам древних народов (их техническая культура не достигала этой степени развития), пришлось превратить в «архаизмы наоборот» и дать им вполне современные звучания.

Хоть и косвенно, однако с достаточной убедительностью, в поэме вскрываются атлантские корни древних цивилизаций Теночтитлана и Тиагуанако. Остается сказать, что Одинокий, о котором говорится в эпилоге, по-видимому, и был творцом поэмы.

С. Р.

1.

Светящийся диск у ворот орихалковый поднял колосс, перепрыгивая друг через друга, автострадой машины бегут без колес и расходятся на поворотах. Город в гордое небо вознес с блестками окон гигантские соты. А над ним — — зари роковая агония, облаков и огней беспокойная фуга… О, Посейдония!