За чертой

Рафальский Сергей Милич

Двойник

Знаешь ты, что мы друг в друге — я в тебе и ты во мне, вот ты шел гулять с подругой и прижал ее к стене, прижимаешь и целуешь, и ласкаешь кое-как — это я, мой друг безвестный, это всех нас общий знак! И в твоих касаньях стыдных, в сладкой похоти плотской наших грубых, незавидных чувств и судеб общий строй. И когда меня не станет, и когда и ты умрешь, кто-то третий прочно станет в строй, в котором ты идешь, и не важно, чем отличен, но важнее, чем похож, будет жить, как я когда-то, и как ты теперь живешь. Утомленный, ты зол и печален, и дни твои скучно бредут в бесперспективные дали и

обессмысленный труд. Но вот над работой склонясь, беря карандаш или нож, вдруг сам почему не знаешь — так звонко свистишь и поешь и по неизвестной причине, закончив свой день трудовой, сквозь вечер льдяной и синий, как в праздник, идешь домой… Может быть, оттого, этот день отметив, как рассветный туман, отступает тоска, что где-нибудь — на далекой планете — девушка целует твоего двойника?.. Где-нибудь под небом непохожим, на планете непохожей, твой двойник так же любит женщин светлокожих, так же в жизни одинок и дик. Тоже видел милость и немилость, верил правде духа своего, тоже ничего не получилось из надежд неистовых его. Так же в час — быть может, что случайный или предназначенный как раз, в никуда — или глухие тайны — он уйдет, не опуская глаз. Так же знает, что, как жизнь, бессмертен, средь иных равнин или высот — как приказ в заклеенном конверте — наш двойник судьбу всех нас несет.

Горы

1.

Когда над вершиной снежной полдневный июль сияет — мне кажется: я молюсь Богу и Он меня слышит и принимает со всей моей жизнью грешной. Мне кажется: к счастью дорога ведет безошибочно прямо, Мне кажется: мир — это замок и я на его крыше, а сердце птицей взлетает, себя теряя, еще выше в небо Рая.

2.

Что не удается ни картинам, ни краскам цветного снимка и что сам понимаешь едва ли и еле — отчего так волнует голубая горная дымка над ракетами в небо направленных елей? И хочется петь, и лететь, и молиться, возможность без имени нежно тревожит. Как будто все это было, а теперь только снится, но сердце когда-то всему изменило, в сомненьях устало, в разлуке остыло, измену простило и стало не то же… …Но сердце забыло и вспомнить не может…

3.

Высоко, на скале орлиной, над ущельями, над долиной, над блистаньями ледниковыми, над вечерними просторами лиловыми — стать легко, как будто бы взлетая, у предельного обрывистого края, растворяясь в золотом эфире, вспомнить все, что было в этом мире, вспомнить все, чему уже не сбыться, надо всем без горечи склониться, не благодарить и не молиться, но с улыбкой, глаз не закрывая, в свет шагнуть с обрывистого края.

Экзистенциальные сонеты

1. «Блаженно все — вне бездн и вне высот…»

Блаженно все — вне бездн и вне высот, простое, как здоровое дыханье: счастливый пар в сосновой русской бане, со свежим огурцом из улья теплый сот, под рюмку горькую — соленый анекдот, в любви постельной тесное дыханье, медвежий сон в периновой Нирване, когда

за окнами и кружит и метет… Не презирайте ж то, что всем дается, над чем, как флаг, смысл всем понятный вьется. Тот чернозем, который Бог оралом проходит сам и всем растит плоды не разбираясь — и большим, и малым, вне Истины, Добра и Красоты.

2. «Разгул страстей и в покаяньи — схима…»

Разгул страстей и в покаяньи — схима, и смерть за то, чего — быть может — нет, и Пушкина дуэльный пистолет, и зверь безгневный старца Серафима, и блеск Афин, и волчья хватка Рима, тысячелетний гул его побед, и вот теперь — в полях чужих планет земных ракет причал вообразимый — да, это все дела судьбы огромной, но, может быть, блаженнее путь скромный, что каждому пройти разрешено: не покидать родимого порога, есть досыта, под платьем женщин трогать, с друзьями пить веселое вино.

3. «Мне безразлично кажется зловещим все…»

Мне безразлично кажется зловещим все, чем загробный заселяют мрак, и к жизни вечной не стремясь никак, земной душой люблю земные вещи: льдяной ручей, ущельем взятый в клещи, в полях желтеющих неприхотливый мак, наш русский квас и английский табак, и ноги длинные у большеротых женщин. И хоть порой (по разным основаньям) ищу ключей к секретам мирозданья и к Вечным Тайнам подымаю взгляд, — но не скучаю средь земного тлена и не стыжусь признаться откровенно, что слаще Вечности мне спелый виноград,

4. «Не тело статуи, где красота — наряд…»

Не тело статуи, где красота — наряд в безукоризненных пропорциях богини — не роза райская — бурьян в земной долине скорей влечет мой любопытный взгляд. Мне нравится в буграх тяжелый зад, как вымя — грудь, и — в правде грубых линий — цветы прыщей, веснушек бурый иней, и пот страстей и вожделений смрад. Быть может, там — в надмировом пространстве, где все свершается, что только снилось нам, где заключаются круги планетных странствий — высокой прелести всего себя отдам, но в этом мире горестном и тленном скучаю я со слишком совершенным.

5. «Цветком без нежности раскрашен ярко рот…»

Цветком без нежности раскрашен ярко рот, полет бровей в дуге капризной сломан, груди спеленутой расчетливо нескромен сосков недевственных такой девичий взлет — и как сравнить с ней бабы черноземной коровьи груди, сдвоенный живот и круп, как створки башенных ворот в дубовости и тяжести огромной? А все же не статуя — и даже не картина — где жизнь, как мумия, в почете и пыли — мне нравится нетронутая глина, простое тело матери-Земли, ведь из нее, упрямо хорошея, Пигмалиону улыбнулась Галатея.

6. «Без пищи звери, люди без угла…»

Без пищи звери, люди без угла и города, что войны разрушают… И так же нас нещадно огорчают унылой старости печальные дела. А впереди — куда б душа ни шла, какой бы ни была разгадка роковая — даже в комфорте райском отдыхая — никак земного не исправим зла. Но кротко — в общем — сердце человечье, и каждый раз, перетерпев увечье, легко Творцу прощает грех творенья за каждый миг бездумья и забвенья, за многое пообещавший взгляд, за все, о чем почти не говорят…