За что?

Солженицын Александр Исаевич

Ночь под звездами

Свершает ночь свое Богослужение, Мерцая, движется созвездий крестный ход. По храму неба стройное движение Одной струей торжественно течет. Едва свилась закатная завеса, Пошли огни, которым нет числа: Крест Лебедя, светильник Геркулеса, Тройной огонь созвездия Орла. Прекрасной Веги нежная лампада, Кассиопеи знак, а вслед за ней Снопом свечей горящие Плеяды, Пегас, и Андромеда, и Персей. Кастор и Поллукс друг за другом близко Идут вдвоем. Капеллы хор поет, И Орион, небес архиепископ, Великолепный совершает ход. Обходят

все вкруг чаши драгоценной Медведицы… Таинственно она В глубинах неба, в алтаре Вселенной Векам веков Творцом утверждена. Но вот прошли небесные светила, Исполнен чин, творимый бездны лет, И вспыхнуло зари паникадило, Хвала Тебе, явившему нам Свет! 1940. Колыма. Ночная смена

Счастье

Утром хожу по дороге на службу Медленным шагом. Лелею дружбу С миром безмолвным, тайно знакомым, С каждым деревом, с каждым домом. Тени деревьев на гладкой стене В сладостном счастье кивают мне. Солнечный свет в листве за оградой Зажигается сердцу зеленой лампадой. Господи Боже, какое счастье, Что мира живого часть я. Слышу я: детский звенит голосок, Вижу: стоит ясноглазый цветок И говорит, доверчиво глядя: — Сколько сейчас времени, дядя? Спасибо! Спасибо! Какое счастье, Что этого мира живая часть я. — В грудь мою ударяют лучи. Она — тимпан и звенит в ответ: Свет! Свет! Божественный Свет! Ликуй, радуйся, царствуй, звучи! Пойте, блаженные люди, О мире-тайне, о мире-чуде! Господи Боже, какое Счастье, Что Божьего мира живая часть я!

Две заутрени

Светлая заутреня в отрочестве

В домовой церкви тлеет золото, Поблескивая в полумраке, На грудь сестры сирень приколота, Вся в белом мать, отец во фраке. Мучительно волнуясь внутренне, Гляжу я на входные двери. Не так, не так светла заутреня Без кружевного платья Мэри. Вдруг, по таинственному голосу Переступив, я вижу сбоку Ее распущенные волосы, Ее зардевшуюся щеку. И в тот же миг паникадилами Зажглись и города, и веси, И полетело легкокрылое, Блаженное: Христос Воскресе! 1914

Светлая заутреня в старости

По небу темными волокнами Несутся тучи… Блудный сын, У храма я стою под окнами В большой толпе как перст один. Там свет, заутреня пасхальная, Там пир. Там Отчий дом родной Для всех, кому дорога дальняя И кто закончил путь земной. За возносящимися дымами, В сиянии паникадил Мне мнится — полон храм любимыми, Которых я похоронил. Там мама празднично-лучистая, Отец с улыбкой доброты, Головка дочки шелковистая И братьев милые черты. Но отделен решеткой кованой От мира тайны и чудес, Молюсь: да будет уготовано Обнять их мне… Христос Воскрес! 1960-е гг.

Предупреждение

Старцу Андронику

Я долго мечтой обольщался, Что старцу запомнились мы, Все те, кто с ним близко общался В распадках седой Колымы. Я с ним комариной тайгою В толпе обреченных шагал, Сгибался в шахтерском забое, На лагерных нарах лежал. По

прихоти десятилетий Капризные смены судьбы Всё стерли… И старец ответил: — Не знаю, не помню, забыл… Боюсь, когда ангел суровый Предстанет, о сроке трубя, Я снова услышу то слово: — Не знаю, не помню тебя… 1960-е гг.

Вербная всенощная

Пришел я ко всенощной с вербой в руках, С расцветшими ветками в нежных пушках. Пушистые шарики трогаю я: Вот этот — умершая дочка моя, Тот мяконький птенчик — Сын мой младенчик, Двоешка под крепким брусничным листом — Во всем неразлучные мать с отцом, Тот шарик без зелени — Друг мой расстрелянный, К веткам прильнувший — Племяш утонувший, Смятый и скрученный — Брат мой замученный, А тот глянцевитый — Брат мой убитый. Шариков хватит на ветках тугих Для всех отошедших моих дорогих. Лица людей — лики окон, Каждый свечою своей озарен. Вербная роща в храм внесена, В каждое сердце входит весна. Радостно пение: Всем воскресение! Общее, общее всем воскресение! Трепетны свечи Радостью встречи, Смысл уясняется в каждой судьбе. Слава Тебе! Слава Тебе! 2 апреля 1961

«Как дерево в саду, Ты подстригал меня…»

Как дерево в саду, Ты подстригал меня, Побеги счастья все срезал, не дав развиться. Угас ребенок мой, что был мне краше дня. Рассыпалась семья, и вот я сам в темнице. Но я люблю Тебя, Отцовская Рука, Мне наносящая пронзительные раны. И сердце полнит мне блаженство, как тоска. Люблю Тебя, люблю и в гимнах славить стану.

Елена Владимирова

Елена Львовна Владимирова (1902–1962) родилась в Петербурге, в семье потомственных моряков. Училась в Институте благородных девиц, но рано прониклась революционными идеями, порвала с семьей и ушла из дома. В Гражданскую войну сражалась с басмачами в Средней Азии рядовым бойцом.

Вернувшись в родной город, Владимирова становится журналистом, выходит замуж за одного из вожаков петроградского комсомола, редактора «Красной газеты» Леонида Сыркина. В 1937 году все оборвалось: Сыркина арестовали и расстреляли, а ее как жену врага народа отправили в лагерь. В заключении Владимирова провела восемнадцать лет.

На Колыме она родилась как поэт и получила «высшее признание» — за стихи была приговорена к расстрелу, замененному после восьмидесяти девяти дней в камере смертников пятнадцатью годами каторжных работ. О том, как это было, рассказывают письма-воспоминания ее друзей.

«Направляю вам сохранившиеся у меня стихи Елены Владимировой, переданные в свое время ее другу по колымскому лагерю, моей жене А. С. Герценштейн. Обе тогда отбывали заключение в роли нянек в инфекционном детском отделении магаданской больницы, где Владимирова по ночам писала стихи, в то время как ее «напарница» Герценштейн стояла на «цинке», чтобы, не дай Господь, начальство не застало поэта на месте «преступления». К сожалению, многие стихи пропали во время неоднократных обысков. Известно ли вам, что Владимирова была осуждена в Магадане на второй срок за свои стихи? Выдала ее врач, тоже заключенная…»

Другие подробности сообщил поэт Юрий Люба, друг Владимировой. После вторичного осуждения она продолжала писать стихи, только в уме, доверяя памяти, а не бумаге. Так рождалась ее поэма «Северная повесть» объемом около четырех тысяч строк. Здоровье Владимировой было уже подорвано, открылся туберкулез, и в 1945 году ее этапировали в Караганду. Там она закончила поэму и занесла на бумагу. Вот как рассказывала об этом автор:

«Писать надо было обязательно открыто, не прячась, потому что иначе все сразу бы провалилось. Это “открыто” значило — под самым носом у начальства, на глазах у всех, но незаметно для них. Я брала иголку и какую-нибудь починку, кусочек карандаша и маленькие листочки папиросной бумаги и делала свои два дела одновременно. Садилась обычно поближе к воде, на всякий случай, — чтобы утопить всю “папиросную” работу в луже, ведре, кувшине и отделаться карцером. Страховала меня одна приятельница, большой друг, рисковавший разделить мою судьбу…»