За что?

Солженицын Александр Исаевич

Денисов крест — потайный знак, Что есть заклятый буерак, Что сорок верст зыбучих мхов Подземной храмины покров. В нее, по цвету костяники, Стеклись взыскующие лики: Скопец-Секира и Халдей, Двенадцать вещих медведей С Макарием — лесным Христом, Над чьим смиренным клобуком Язык огня из хризолита, И Елпатея — риза скита Из омофорных подоплек — Все объявились в час и срок. В подземной горнице, как в чаше, Незримым опахалом машет И улыбается слюда — Окаменелая вода Со стен, где олова прослои И скопы золота, как рои, По ульям кварца залегли, — То груди Матери-земли Удоем вспенили родник. Недаром керженский мужик, Поморец и бегун от Оби Так величавы в бедном гробе. «Образ есть неизреченной славы», — Поют над ними крыльев сплавы, Очей, улыбок, снежных лилий. В их бороды из древних былей Упали башни городов, Как в озеро зубцы лесов. И в саванах, по мхам олени, — Блуждают сонмы поколений От Вавилона и до Выга… Цвети, таинственная книга Призоров чарых и метелей, Быть может, в праздник новоселий Кудрявый внук в твои разливы Забросит невод глаз пытливых, Чтоб выловить колдунью рыбу — Певучеротую улыбу! Но ты, железный вороненок, Кому свирель лесных просонок Невнятна, как ежу купава, Не прилетай к узорным травам, Оне обожжены грозой — России крестною слезой! И ты, кровавый, злобный ящер, Кому убийство песни слаще И кровь дурманнее вина, Не для тебя стихов весна, Где под ольхою, в пестрой зыбке Роятся иволги-улыбки, И ель смолистой едкой титькой Поит Аленушку с Микиткой (То бишь, Федюшу с Парасковьей. К чему приводит цветословье!) Собор пресветлый вел Макарий, Весь в хризолитовом пожаре, И с ним апостолы-медведи — В убрусах из закатной меди, Венцы нездешней филиграни. «Отцы и сестры, на Уране Меч указует судный час, Разодран сакоса атлас, И веред на церковной плоти, Как лось, увязнувший в болоте, Смердящим оводом клокочет. Смежила солнечные очи София на семи столпах. И сатана в мужицких снах Пасет быков железнорогих. Полесья наши, нивы, логи Ад истощает ясаком, — Удавленника языком Он прозывается машиной!.. (Слышатся удары адского молота, храмина содрогается, слюда точит слезы, колчеданы обливаются кровью.) За остяка, араба, финна Пред вечным светом Русь порука — Ее пожрет стальная щука! И зарный цвет во мгле увянет, Пока на яростном Уране Приюта Сирин не совьет, Чтоб славить Крест и новый род, Поправший смертью черный ад! И будет Русь, как светлый сад, Где заступ с мачехой могилой, Как сторож полночью унылой, Не зазывает в колотушку Гостей на горькую пирушку! Нам адский молот ворожит, Что сгибнет бархат, ал и рыт, И в русский рай, где кот баюн, Стучатся с голодом колтун. И в красном саване пришлец, Ему фонарь возжет мертвец. А в плошку вытопили жир С могильным аспидом вампир… О горе, горе! Вижу я В огне родимые поля, — Душа гумна, душа избы, Посева, жатвы, бороньбы, Отлетным стонет журавлем!.. Убита мать, разграблен дом, И сын злодей на пепелище Приюта милого не сыщет, Как зачумленный волк без стаи!.. Но нерушимы Гималаи — Блаженных сеней покрывало. Под океан, тропинкой малой, Отбудем мы в алмазный город, Где роковой не слышен молот, Не полыхает саван злой, Туда жемчужною тропой К святым собратиям в соседи Нас поведут отцы-медведи!» Собор ответствовал: аминь! — Макарию, с Алтая лосю, Абаз поднялся, смугл, как осень В тигриных зарослях Памира, В его руках сияла лира, И цвет одежд был снежно синь. Как полевой тысячецвет Звенит, подругу опыляя, Так лира чарая, чужая, Запела горлицей из рая Медвежьей мудрости в ответ: «От розы и змеи рожден, Я помню сладостный Сарон И голубой Генисарет, Где несмываем легкий след Стопы прекраснейшего мужа — По нем струна рыдать досужа! Ему в пастушеском Харране Передо мной дано заране Горящим тернием цвести, — Не потому ли у Абаза Сосцы — две розы из Шираза И пламя терпкое в кости?! Велик Сиам и древни Хмеры, Порфирный Сива пьет луну И видит Пермскую весну Из глубины своей пещеры. Цветет береста, лыко, прель, В смолистых иглах муравейник, И внуку дедушка-затейник Из древесины свил свирель. Туру-ру-ру! Пасись, олень, Рядись, земля, в янтарь и ситцы. Но не в березовый златень Родятся матереубийцы! Есть месяц жадных волчьих стай, Погонь и хохотов совиных, Когда на пастбищах ослиных С бодягой пляшет молочай. Тогда у матери

родящей Змея вселяется в приплод, И в светлый мир приходит кот, Лобато-рыжий и смердящий. На роженичное мяу Ад вышлет нянюшку — змею Питать дитя полынным жалом, И под неслышным покрывалом Котенка выхолит рогатый… Он народился вороватый, С нетопырем заместо сердца, Железо — ребра, сталь — коленцы, Убийца матери великой!..» И блюдом с алой земляникой Оборотилась лира с певчим — Все причастились телом вещим И кровью сладостно певучей. Меж тем с базальтовых излучин, Хрустальный колоколец в горле (Ее с икон недавно стерли), Монисто из рублей хазарских, — Запела птица рощ цесарских: «К нам вести горькие пришли, Что зыбь Арала в мертвой тине, Что редки аисты на Украине, Моздокские не звонки ковыли, И в светлой Саровской пустыне Скрипят подземные рули! К нам тучи вести занесли, Что Волга синяя мелеет, И жгут по Керженцу злодеи Зеленохвойные кремли, Что нивы суздальские, тлея, Родят лишайник да комли! Нас окликают журавли Прилетной тягою в последки, И сгибли зябликов наседки От колтуна и жадной тли, Лишь сыроежкам многолетки Хрипят мохнатые шмели! К нам вести черные пришли, Что больше нет родной земли, Как нет черемух в октябре, Когда потемки на дворе Считают сердце колуном, Чтобы согреть продрогший дом, Но не послушны колуну, Поленья воют на луну. И больно сердцу замирать, А в доме друг, седая мать!.. Ах, страшно песню распинать! Нам вести душу обожгли, Что больше нет родной земли, Что зыбь Арала в мертвой тине, Замолк Грицько на Украине, И Север — лебедь ледяной Истек бездомною волной, Оповещая корабли, Что больше нет родной земли!» Разбился бубенец хрустальный, И как над мисой поминальной, Сединами поникли старцы. Бураном перекрылись кварцы, И тихо плакала слюда — Окаменелая вода. А маменька и Елпатея От половчанина-злодея Оборонялись силой крестной. Но вот из рощи пренебесной В тайник дохнуло фимиамом, И ясно зримы храм за храмом, Как гуси по излуке синей, Над беломорскою пустыней Святыни русские вспарили, Все в лалах, яхонтах, берилле: Егорий ладожский, София, Спас на Бору, Антоний с Сии И с Верхотурья Симеон, Нередицы в атласном корзне Четою брачною и в розне Текли и таяли, как сон. И золотой прощальный звон Поил, как грудью, напоследки Озера, камни, травы, ветки, Малиновок в дупле корявом… Прощайте, возопил собор, Святая Русь отходит к славам, К заливам светлым и купавам Под мирликийский омофор! Вот пронеслись, как парус, Кижи — Олонецкая купина, И всех приземистей и ниже, Кого, как челку, кедры лижут, Чтоб не ушла от них она, Проплыл Покров, как пелена, Расшитая жемчужным стёгом. К отлетным выспренним дорогам Мы долго простирали руки… «Беру Владычицу в поруки, Что не покину я тебя, О Русь, о горлица моя!..» — Рыдала дева Елпатея. «Пусть у диавола и змея В железной кише тайн тьма, — Моя сиротская сума Благоуханнее Шираза. В подземном граде из алмаза Березке ль керженской цвести? Садовник вечный, обрати Меня в убогую былинку, Чтобы не в сыть на сиротинку Овце камолой набрести!» И голос был: «Да будет тако!» И полевым плакучим маком Оборотило Елпатею, — Его не скосят, не посеют За горечь девичьих слезинок, Пока для злаков и былинок Приходит лекарем апрель… «Проснись, Николенька, кудель Уже допрялася по спицу!..» Гляжу, домашние все лица, И в горенку от заряницы Летят малиновки, касатки, И сказка из сулейки сладкой Меня поит цветистым суслом… Готов наш ужин, крепко взгусло В лесном чумазом котелке, Но не лазурно на реке, Пока не полноводно русло. Так я лишь в сорок страдных лет Даю за родину ответ, Что распознал ее ракиты И месяц, ложкою изрытый, Пирог румяный на отжинки — Месопотамии поминки, И что сады Александрии Цвели предчувствием России! Усни, дитя, забыв гоненье, Пока вскипает песнопенье!

* * *

У лосенка моего Нет копытца одного. Где ты, милое копытце? — Дано облачку напиться. Звонок ковшик золотой, Полон солнечной водой, А на дне резвится рыбка, Предрассветная улыбка. Скоро розовый хромуша Задудит: дед, дай покушать! И хоть беден котелок, Да зато горяч кусок! На заедку сизый лось Выпьет душу — ягод гроздь. Будет в чуме жить душа, Веретенцем верезжа. Чтобы пряла эскимоска Из крапивы нитку лоско — Сказку вьюжную про нас С ярким инеем прикрас: Жил да был медвежий дед, Самый вещий самоед, С ним серебряный лосенок, От черемухи ребенок. Знать, черемуха-девица — Заревая рукавица, Заняла красы у шубы, И родился лось голубый! Золоченые копытца!.. Сказка длится, длится, длится! Села ближе к очагу — Я, мол, клад устерегу!

* * *

Клад ты мой цареградский — Песня — лапоть бурлацкий, Расписная волжская беляна, Убаюкала царевича Романа, Распрекрасную зазнобу — Василису, — Полонит их ворог котобрысый! Аксамита, объяри разграбит, Чистоту лебяжью распохабит. Приволочит красоту на рынок: За косушку — груди-пара свинок, А за шкалик — очи-сине море, Маргариты, зерна на уборе! За алтын — в рублях арабских косы, Песню-сокола, плеч снежные заносы, На закуску сердце-рыбник свежий, Глубже звезд, певучей заонежий! Ах, ты клад заклятый, огнепальный, Стал ты шлюхой пьяной да охальной, Ворон, пес ли — всяк тебя облает: «В октябре родилось чучело, не в мае…» Аржаное мое чучело, Что тебя замучило? Солоду, гречихи, да гороху Без тебя бездомно, дюже плохо. Жило ты в домашности — печь с развалом, Сермяжное, овчинное, лаптем щи хлебало, А щи-те костромские, ядреные, Котлы-те черемисиной долбленые, А полати-те — пазуха теплущая, А баба-те гладкая, радущая, А Бог-те в углу с хлебной милостью, Борода, как стог, глаза с разливностью, По разливам, по заглазьям, лукоморьям В светлый Град проложен путь Егорьем. Тем бы волоком доступить околицы, Вышли бы устрет все богородицы. Семиозерная, Толгская, Запечная, Нерушимая Стена, Звездотечная, Сладкое Лобзание, Надежда Ненадежных, Спасение На Водах безбрежных, Узорешительница, Споручница Грешных, Умягчение Злых Сердец кромешных, Спорительница с манным коробом, Повышли бы к Федоре целым городом. Мол, кровинушка наша, Федора, Ждет тебя Микола у собора, Петр, Алексий, Иона, — Для тебя сошли они с иконы. Сергий с Пересветом да Ослябей Не помянут твоей дурости бабьей. Варвара, Парасковья-пятница С чашой, что вовек не убавится, Ефросинья — из Полоцка письмовница, А за ними вся небесная конница! Да не сподобил Господь, чтобы чучело Купиною розвальни навьючило, Напустил змею котобрысую На беляну с распрекрасной Василисою. А и стали красоту пытать-крестовать: Ты ли заря, всем зарницам мать? Отвечала краса: Да! Тут ниспала полынная звезда, — Стали воды и воздухи желчью, Осмердили жизнь человечью. А и будет Русь безулыбной, Стороной нептичной и нерыбной! Взяли красоту в зубы да пилы: Ты ли плачешь чайкой белокрылой? Отвечала невеста: Да!.. Тут пошли огнем города — Дудя на волчьих свирелях, Закрутились бесы в метелях, Верхом на черепе Верефер, Молот в когтях против сил и вер: «Стань-ка, Русь, барабанной шкурой, Дескать, была дубовою дурой, Верила в малиновые звоны, В ясли с младенцем да в месяц посконный!» Томили деву черным бесчестьем — Ты ли по валдайским безвестьям Рыдала бубенцом поддужным И фатой метельной, перстнем вьюжным Обручилась с Финистом залетным? И калымом сукам подворотным Ярославне выкололи очи… Ой, Каял-река! Ой, грай сорочий! Ой, бебрян рукав! Ой, раны княжьи! Гляжу: на материнской пряже Горит купальский светлячок — Его бы в брачный перстенек Или в иконную репейку. Вот переполз на душегрейку И таять стал… Слеза родимой Сберется пчелкою незримой, Чтоб в божьем улье каплей меда Благоухать за жизнь народа — От матери за мать златница!.. «Николенька, тебе синица Нащебетала лапотки И легкий путь на Соловки К отцу Савватию с Зосимой, Чтоб адамантовою схимой Тебя укрыть от вражьей сети! Пройдет немного зим, пролетий, И для меня сошьют коты — Идти в селенья красоты, Кувшинке к светлости озер, — Так кличет лебедем — собор, И семилетняя разлука — За прялкой зимняя докука, Лишь сердца сладостный порез, — Христос воскрес! Христос воскрес! Запомни, дитятко, годину, Как белоцветную калину, — Твою невесту под окном, Что я усну в калинов цвет Чрез семь плакучих легких лет Невозмутимым гробным сном! Я не страшусь могильной кельи, Но жалко ивовой свирели И колокольцев за рекой! Тебе дается завещанье, Чтоб мира божьего сиянье Ты черпал горсткой золотой, Любил рублевские заветы, Как петел синие рассветы Иль пяльцы девичья игла: Красотоделатель Савватий На голубом небесном плате Не шьет совиного крыла! Поморью любы души-чайки, Как печь беленая хозяйке, Оне приветны и моржу…» «Родимая, ужель последний Я за твоей стою обедней И святцы красные твержу?» «Уже пятнадцать миновало, У лося огрубело сало, А ты досель игрок в лапту, — Пора и пострадать немного За Русь, за дебренского Бога В суровом Анзерском скиту! Там старцы Никона новиной, Как вербу белую осиной, Украдкой застят древний чин. Вот почему старообрядцы Елиазаровские святцы Не отличают от старин!»

* * *

«Преподобие отче Елиазаре, моли Бога о нас!» И так пятьсот кукушьих раз Иль иволги свирельних плачей. Но послушанье меда паче, Белей подснежников лесных. «Скиту поружен, как жених Иль колоб алый, земляничный, Николенька сладкоязычный, Зело прилежный ко триоди. Уж в черном лапотном народе Гагаркою звенит молва, Что Иоаннова глава Явила отрочати чудо И кровью кануло на блюдо». Так обо мне отец Никита Оповестил архимандрита. Игумен душ, лесных скитов, Где мерен хвойный часослов, Весь борода, клобук да посох, Осенним стогом на покосах Прошелестел: «Зело, зело!.. Покуль бесовское крыло Не смыло злата с отрочати, Пусть поначалится Сааватий! У схимника теплы полати И чудотворны сухари, А квас-от — солод от зари, А лестовки — семужьи зерны, А Спас-от ярый, тайновзорный! Опосле Мишка-балагур, Хоть косолап и чернобур, Зато, как азбука живая, Научит восходить до рая!» Честному Авве боле сотни, Он сизобрад, как пух болотный, С заливами лазурных глаз, Где мягкий зыблется атлас, И помавают тростники — Сюда не помыслов чирки, А нежный лебедь прилетает И берег вежд крылом ласкает, Чтоб золотилися пески. Кто видел речку на бору, Глубокую, с водою вкусной, С игрою струй прозрачно грустной, Как след резца по серебру, — Она пригоршней на юру Сосновой яри почерпнула И вновь, чураясь шири, гула, Лобзает светлую сестру — Молчание корней, прогалов… Лишь звезд высоких покрывало Над нею ткется невозбранно — Таков, вечерне осиянный, И древний схимник Савватий. К нему с небесных византий Являлся житель чудодейный, Как одуванчик легковейный, С лотком оладий, калачей, Похожих на озерный месяц Косым прозрачным пирожком, И звал в нерукотворный дом От мочежин и перелесиц. «Погодь маленько, паренек, Пока доспеет лапоток И заживет у мишки ухо, Его разъела вошь да муха, Да выбродит в лубянке квас». И с той поры ущербный лапоть Не устает берестой капать, Медведь развел на шубе улей, А квас зарницею в июле То искрится, то крепнет дюже, Святой же брезжит, не остужен, Речной лазурной глубиной, И сруб с колодой гробовой Напрасно ждет мощей нетленных. Как хорошо в смолисто-пенных И в строгих северных лесах! «Подъязик ты, а не монах, Иль под корягой ерш вилавый! Послушай, молятся ли травы, Благословясь ли снегири Клюют в кормушке сухари? Как у топтыгина с ушами?..» И было в келье мне, как в храме, Как в тайной завязи зерну… «Ну, подплывай, мой ерш, к окну! Я покажу тебе цветулю!..» — И Авва, взяв сухую дулю, Тихонько дул на кожуру. И чудо, дуля, как хомяк, От зимней дремы воскресала, Рождала листья, цвет, кору И деревцем в ручей проталый Гляделася в слюдяный мрак, Меж тем, как вечной жизни знак, В дупельце пестрая синичка, Сложив янтарное яичко, Звенела бисерным органцем… Обожжен страхом и румянцем, Я целовал у старца ряску И преподобный локоток. «Плыви, ершонок, на восток Дивиться на сорочью сказку. Она с далекого Кавказья На Соловки летит с оказьей, С письмом от столпника Агапа, А чтоб беркут гонца не сцапал, На грудку, яхонтом пылая, Надета сетка золотая — В такой одежине сороку Не закогтит ни вран, ни сокол. Перекрестясь, воззрись в печурку, — Авось закличешь балагурку! Ау! Ау! Сорока, где ты?» Гляжу, предутрием одеты, Горища, лысиной до тучи, И столп ступенчатый у кручи, Вершина — русским голубцом, Цветет отеческим крестом. На подоконнике сорока, Зеленый хвост и волоока, Пылает яхонтом кольчуга. На Соловки примчаться с юга — Пот птичий и гусиной стае!.. Вот поднялась, в тумане тая, Скатилась звездочкою в дол… «Ох, батюшка, летит орел!..» Но вестник плещет против солнца, И лучик, кольче веретенца, Пугает страшного орла… Вот день, закаты, снова мгла. Клубок летучий ближе, ближе, Уже полощется, где Кижи, Онего, синий Палеостров И Кемский берег нерпой пестрой. Сюда!.. Сюда!.. «Чир-чир! Чок-чок!» «Встречай туркиню, голубок!» И схимник поднимал заслонец. Не от молитвенных бессонниц, Постов, вериг семифунтовых, Я пил из ковшиков еловых Нездешних зорь живое пиво, — Есть Бог и для сороки сивой! Что ковш, то год… Четыре… Пять… И бледной голубикой мать Цвела в прогалине душевной. Топтыгин шубою пригревной Неясный растоплял озноб… Откуда он — спорынный сноп На ниве, вспаханной крылами Пустынных ангелов и зорь? Есть горе — сом и короб — горь. Одно, как заводи, зрачки Лопатой плавников взрывает, Седому короб не с руки, А юный горе отряхает, Как тину резвая казарка, Но есть зловещая знахарка С гнилым дуплом заместо рта, Чьи заклинания — песта В ночном помоле стук унылый, В нем плаха, скрежеты, могилы, На трупе слизней черный ужин!.. Я помню месяц неуклюжий Верхом на ели бородатой И по-козлиному рогатой, Он кровью красил перевал. Затворник, бледный, как опал, В оправе схимы вороненой, Тягчайше плакал пред иконой Под колокольный зык в сутёмы. А с неба низвергались ломы, Серпы, рогатины, кирьги… Какие тайные враги Страшны лазурной благостыне? «Узнай, лосенок, что отныне Затворены небес заставы, И ад свирепою облавой, Как волк на выводок олений, Идет для ран и заколений На Русь, на Крест необоримый. Уж отлетели херувимы От нив и человечьих гнезд, И никнет колосом средь звезд, Терновой кровью истекая, Звезда монарха Николая, — Златницей срежется она Для судной жатвы и гумна! Чу! Бесы мельницей стучат, Песты размалывают души, — И сестрин терем ворог-брат Под жалкий плач дуваном рушит. Уж радонежеских лампад Тускнеют перлы, зори глуше! Я вижу белую Москву Простоволосою гуленой, Ее малиновые звоны Родят чудовищ наяву, И чудотворные иконы Не опаляют татарву!» «Безбожие свиной хребет О звезды утренние чешет, И в зыбуны косматый леший Народ развенчанный ведет, Никола наг, Егорий пеший Стоят у китежских ворот! Деревня в пазухе овчинной, Вскормившая судьбу-змею, Свивает мертвую петлю И под зарею пестрядинной — Как под иудиной осиной, Клянет питомицу свою! О Русь! О солнечная мати! Ты плачешь роем едких ос, И речкой, парусом берез Еще вздыхаешь на закате. Но позабыл о Коловрате Твой костромич и белоросс! В шатре Батыя мертвый витязь, Дремуч и скорбен бор ресниц, Не счесть ударов от сулиц, От копий на рязанской свите. Но дивен Спас! Змею копытя, За нас, пред ханом павших ниц, Егорий вздыбит на граните Наследье скифских кобылиц!» Так плакал схимник Савватий! И зверь, печалуясь о брате, Лизал слезинки на полу. И в смокве плакала синичка, Уж без янтарного яичка, Навек обручена дуплу — Необоримому острогу… Ах, взвиться б жаворонком к Богу! Душа моя, проснись, что спишь!.. Но месяц показал нам шиш, Грозя кровавыми рогами, — И я затрепетал по маме, О сундуке, где Еруслан Дозорит сполох-сарафан, Галченком, в двадцать крепких лет… Прощай, мой пестун, бурый дед! Дай лапу в бодожок дорожный!.. И спрятав когти, осторожно, Топтыгин обнимал меня, И слезы, как смола из пня, Катились по щекам бурнастым… Идут кривым тюленьим ластам Мои словесные браслеты!..

* * *

На куполах живут рассветы, Ночам — колокола — светелка, Оне стрижами, как иголкой, Под ними штопают шугаи. Но лишь дойдет игла до края, Предутрие старух сметает Пушистой розовой метлой, И ангел ковшик золотой С румяною зарничной брагой Подносит колоколу Благо. Опосле Лебедю, Сиону — Для чистоты святого звона. Колоколам есть имена. О том вещают письмена И годы светлого рожденья, Чтобы роили поколенья Узорных сиринов в ушах Дырявым штопалкам на страх! Качает Лебедя звонарь, И мягко вздрагивает хмарь, Как на карельских гуслях жилы. То Лебедь — звон золотокрылый! Он в перьях носит бубенцы, Жалеек, дудочек ларцы. А клюв и лапки из малины, И где плывет, там цвет кувшинный Алеет с ягодой звончатой. Недаром за двоперстной хатой, Таяся, ликом на восток, Зорит малиновый садок — Для девичьей души услада. Пока Ильинская лампада В моленной теплит огонек, И в лыке облачном пророк Милотью плещет Елисею, Сама себя стыдясь и млея, За первой ягодкой — обновой Идет невестою Христовой Дочь древлей веры и креста. И трижды прошептав «Достойно», Купает в пурпуре уста, Чтоб слаже была красота! Сион же парусом спокойно, Из медной заводи своей, Без зорких кормчих, якорей, Выходит в океан небесный, И грудь напружа, льет глаголы, Чтоб слышали холмы и долы, Что Богородице полесной Приносят иноки дары И протопопы осетры, Тресковый род, сигов дворы Обедню служат по Сиону. Во Благо клонятся к канону И на отход души блаженной. Чтоб гусем или сайкой нежной Летела чистая к Николе, Опосле в сельдяное поле Отведать рыбки да икрицы… Есть в океане водяницы, Княжны мариские, царицы, Их ледяные города Живой не видел никогда, Лишь мертвецы лопарской крови Там обретают снедь и кровы, Оленей, псов по горностаям, — Что поморяне кличут раем; Вот почему мужик ловецкий, Скуластый инок соловецкий По смерти птицами слывут С весенней тягой в изумруд, В зеленый жемчуг эскимосский, Им крылья — гробовые доски, А саван уподоблен перьям Лететь к божаткам и деверьям, Как чайкам, в голубые чумы. Колоколам созвучны думы Далеких княжичей мариских, Оне на плитах ассирийских Живут доселе — птицы те же, Оленьи матки, сыр и вежи! Усни, дитя! Колокола В мои сказанья ночь вплела, Но чайка-утро скоро, скоро Посеребрит крылом озера! Твой дед тенёта доплетет, Утиный хитрый перемет, Чтобы увесистый гусак Порезал шею натощак О сыромятную лесу, Иль заманил в капкан лису На шапку добрый лесовик… Не то забормотал старик! Колокола… Колокола… И саван с гробом — два крыла! Уж пятьдесят прошло с тех пор, Как за ресницей жил бобер, Любовь ревниво зазирая, И искры с шубки отряхая, Жила куница над губой, Но все прошло с лихой судьбой! Не то старик забормотал! Подброшу хвороста в чувал И с забиякой огоньком Спою акафист о былом! Как жила Русь, молилась мать, Умея скорби расшивать Шелками сказок, ярью слов Под звон святых колоколов!

* * *

В калигах и в посконной рясе, В пузатом сумском тарантасе, От хмурой Колы на Крякву Я пробирался к Покрову, Что на лебяжьих перепутьях. Поземок-ветер в палых прутьях Запутался крылом тетерьим, По избам Домнам и Лукерьям Мерещатся медвежьи сны, Как будто зубы у луны, И полиняли пестрядины У непокладистой Арины, — Крамольницу карает Влас… Что ал на штофнике атлас У Настеньки, купецкой дщери, И бык подземный на Печере, Знать, к неулову берег рушит, Что глухариные кладуши В осоке вывели цыплят — К полесной гари… «Эй, Кондрат, Отложь натруженые возжи, И бороду — каурый стог Развей по ветру вдоль дорог!..» «С никонианцем нам не гоже…» «Скажи, Кондратушко, давно ли Помор кручинится недолей? И плат по брови поморянке Какие сулят лихоманки? Святая наша сторона, Чай, не едала толокна Ни расписной, ни красной ложкой И без повойницы расплошкой У нас не видывана баба!..» «Никонианцы — нам расслаба!» И вновь ныряет тарантас — Затертый хвоями баркас. Но что за блеск в еловой клети? Не лесовик ли сушит сети, Не крест ли меж рогов лосиных, Или кобыл золотоспинных Пасет полудник, гривы чешет? То вырубок седые плеши В щетине рудо-желтых пней! Вон обезглавлен иерей — Сосна в растерзанной фелони, Вон сучьев пади, словно кони Забросили копыта в синь. Березынька — краса пустынь. Она пошла к ручью с ведерцем И перерублена по сердце, В криницу обронила душу. Укрой, Владычица, горюшу Безбольным милосердным платом!.. Вон ель — крестом с Петром распятым Вниз головой — брада на ветре… Ольха рыдает: Петре! Петре! Вон кедр — поверженный орел В смертельной муке взрыл когтями Лесное чрево и зрачками, Казалось, жжет небесный дол, Где непогодный мглистый вол Развил рога, как судный свиток. Из волчьих лазов голь калиток, Настигло лихо мать-пустыню, И кто ограбил бора скрыню, — Златницы, бисеры и смазни, Злодей и печенег по казни, — Скажи, земляк!.. И вдруг Кондратий, Как воин булавой на рати, В прогалы указал кнутом: «Знать ён, с кукуйским языком!» Гляжу — подобие сыча, И в шапке бабе до плеча, Треногую наводит трубку На страстотерпную порубку. Так вот он, вражий поселенец, Козява, короед и немец, Что комаром в лесном рожке Зовет к убийству и тоске! Он — в лапу мишкину заноза, Савватию — мирские слезы, Подземный молот для собора!.. И

солью перекрыло взоры Мои, ямщицкие Кондрата, Где версты, вьюги, перекаты, Судьба — бубенчик, хмель, ночлеги… «Эх, не белы снежки — да снеги!..» Так сорок поприщ пели мы — Колодники в окно тюрьмы, В последний раз целуя солнце. И нам рыдало в колокольце: «Антихрист близок! Гибель, гибель Лесам, озерам, птицам, рыбе!..» И соль струилась по щекам… По рыболовным огонькам, По яри кедровых полесий Я узнавал родные веси. Вот потянуло парусами, Прибойным плеском, неводами, А вот и дядя Евстигней С подковным цоком, звоном шлей Повыслан маменькой навстречу!.. Усекновенного предтечу Отпраздновать с родимой вместе! В раю, где писан на бересте Благоуханный патерик — Поминок Куликова поля, В нем реки слезотечной соли Донского омывают лик. О радость! О сердечный мед! И вот Покровский поворот У кряковиных подорожий! Голубоокий и пригожий, Смолисторудый, пестрядной, Мне улыбался край родной, Широкоскуло, как Вавила, — Баркасодел с моржовой силой, Приветом же теплей полатей! Плеща и радуясь о брате, На серебристом языке Перекликалися озера, Как хлопья снега в тростнике, Смыкаясь в пасмы и узоры, Плясали лебеди… Знать, к рыбе Лебяжьи свадьбы застят зыби! Князь брачный, оброни перо Проезжим людям на добро, На хлеб и щи — с густым приваром, И на икру в налиме яром, На лен, на солод, на пушнину, На песню — разлюли малину, На бусы праздничной избы, С вязижным дымом из трубы! Вот захлебнулись бубенцы — По гостю верные гонцы, Заперешептывались шлеи, И не спросясь у Евстигнея, К хоромам повернул буланый, — Хлестнуло веткой росно пряной, И прямо в губы, как волчек, Лизнул домашний ветерок, — Волчку же пир за караваем, Чтобы усердным пустолаем Обрядной встречи не спугнуть. К коленям материнским путь Пестрел ромашкой, можжевелем, Пчелиной кашкой, смолкой, хмелем, А на крылечных рундуках С рассветным облачком в руках — Владычицей Семиозёрной, Как белый воск, огню покорный, Сияла матушка… Станицей За нею хоры с головщицей, Мужицкий велегласный полк, И с бородой, как сизый шелк, Начетчик Савва Стародуб, — Он для меня покинул сруб Среди болотных ляг и чарус, Его брада, как лодку парус, Влекла по океану хвой, Чтобы пристать к избе мирской, Где соловецкой бедной рясе Кадят тимьяном катавасий! Но предоволен прозорливец, На рундуке перёных крылец Семь крат положено метанье, И погрузив лицо в сиянье Рассветной тучки на убрусе, Я поклонился прядью русой И парусовой бороде: «Христу почет, а не руде, Не праху в старческом азяме!..» А сердце билось: к маме, к маме! Так отзвенели Соловки — Серебряные кулики Над речкой юности хрустальной, Где облачко фатой венчальной, Слеза смолистая медвежья. Не плел из прошлого мереж я И не нанизывал событий Трескою на шесты и нити, Пускай для камбалы шесты!.. Стучат сердечные песты, И жернов-дума мерно мелет Медыни месяца, метели И вести с Маточкина Шара, Где китобойные стожары Плывут на огненных судах, И где в седых зубастых льдах Десятый год затерт отец. Оставя матери ларец По весу в новгородский пуд — Самосожженцев дедов труд. Клад хоронился в тайнике, А ключ в запечном городке Жил в колдобоине кирпичной, И лишь по нуде необычной На свет казал коровье рыльце. Про то лишь знает ночь да крыльца. Избу рубили в шестисотом, Когда по дебрям и болотам Бродила лютая Литва, И словно селезня сова, Терзала русские погосты. В краю, где на царевы версты Еще не мерена земля. По ранне-синим половодьям, К семужьим плесам и угодьям Пристала крытая ладья. И вышел воин исполин На материк в шеломе — клювом, И лопь прозвала гостя — Клюев — Чудесной шапке на помин! Вот от кого мой род и корень, Но смыло все столетий море, Одна изба кольчужной рубки Стоит пред роком без отступки, И ластами в бугор вперясь, Все ждет, когда вернется князь. Однажды в горнице ночной, Когда хорек крадется к курам И поит мороком каурым Молодок теплозобых рой, Дохнула турицею лавка, И как пищальная затравка, Зазеленелись деда взоры: «Почто дружиною поморы Не ратят тушинских воров, Иль Богородицы покров Им домоседная онуча? И горлиц на костер горючий Не кличет Финист-Аввакум? Почто мой терем, словно чум, Убог и скуден ратной сбруей, И конь, как облако, кочует Под самоедскою луной?! Я князь и вотчиной родной, Как раб, не кланяюсь Сапеге! Мое кормленье от Онеги До ледяного Вайгача, Шелом татарского меча Изведал с честью не однажды… Ах, сердце плавится от жажды Воздать обидчикам Руси!.. Мой внук, немедля приноси Заклятый ключ — стальное рыльце!» И выходили мы на крыльца Под желтоглазою луной, И дед на камень гробовой, В глубоком избяном подполье, Меня сводил и горше соли Поил кровавой укоризной: «Вот булава с братиной тризной, Ганзейских рыцарей оброк. Златницы, жемчуга моток, Икры белужниной крупнее! Восстань, дитя, убей злодея, Что душу русскую, как моль, Незримо точит в прах и боль. Орла Софии повергая!..» И до зари моя родная Светца в те ночи не гасила.

* * *

«Николенька, меня могила Зовет, как няня, тихой сказкой, — Орлице ли чужой указкой Господне солнце лицезреть? Приземную оставя клеть, Отчалю в Русь в ладье сосновой, Чтобы с волною солодовой Пристать к лебяжьим островам, Где не стучит по теремам Железным посохом хромец, Тоски жалейщик и дудец. Я умираю от тоски, От черной ледяной руки, Что шарит ветром листодером По перелесицам, озерам, По лазам, пастбищам лосиным, Девичьим прялицам, холстинам, В печи по колобу ржаному, По непоказному, родному, Слезе, молитве, поцелую. Я сказкою в ином ночую, Где златоносный Феодосий Святителю дары приносит, И Ольга черпает в Корсуни Сапфир афинских полнолуний, — Знать неспроста Нафанаил Меня по-гречески учил, А по-арабски старец Савва!.. Меж уток радужная пава, Я чувствую у горла нож И маюсь маятой всемирной — Абаза песенкою пирной, Что завелась стальная вошь В волосьях времени и дней, — Неумолимый страшный змей По крови русский и ничей!» Свое успение провидя, Родная походя и сидя Христос воскресе напевала Иль из латинского хорала Дориносимые псалмы. Еще поминками зимы Горел снежок на дне оврагов, Когда дорогой звездных магов К нам гости дивные пришли, Три старца — Перския земли. Они по виду тазовляне, Не черемисы, не зыряне, Шафран на лицах, а по речи — Как звон поленницы из печи. Подарки матушке — коты, Венец и саван из тафты, А лестовку она сама Связала как бы из псалма Или из утренних снежинок, В ней нити легче паутинок, И лестовки — евангелисты, Как лепестки, от слез росисты! Пошел живой сорокоуст. Моленна, как горящий куст Иль яблоня в цвету тяжелом, Лучилась матицами, полом… И в купине неопалимой, Как хризопраз, лицо родимой Сияло тонко и прозрачно. Казалося, фатою брачной Ее покроет Стратилат, Чтоб повести в блаженный сад, Где преподобную София Нарядит в бисеры драгие! И вот на смертные каноны Пахнуло миррой от иконы, И голос был: «Иду! Иду!..» И голубым сигом во льду, Весь в чешуе кольчуги бранной Сошел с божницы друг желанный И рядом с мученицей встал, Чтоб положить скитской начал Перед отбытьем в путь далекий. Запели суфии: Иокки! Чамарадан, эхма-цан-цан!.. Проплыл видений караван: Неведомые города И пилигримами года В покровах шелестных, с клюками. И зорькой улыбался маме То светлый Божий Цареград. Меж тем дворовый палисад С поемной ласковой лужайкой Пестрели, словно отмель чайкой, Толпой коленопреклоненной, Чтоб гробом праведным, иконой, Как полным ульем, подышать. Дымилась водь, скрипела гать, Все прибывали китежане, — От Ясных Ляг, где гон кабаний, Из городища Турий Лоб, И от Печёр, где узел троп Подземной рыбы пачераги, Что роет темные овраги, Бездонный чарус, родники… Явились в бусах остяки, В хвостах собольих орочены, Услышав росомашьи стоны, Волыночный лосиный плач… И паволок венчальных ткач, Цвела карельская калина. «Николенька, моя кончина Пусть будет свадьбой для тебя, — Я умираю не кляня Ни демона, ни человека!.. Мое добро ловец, калека, Под гусли славы панихидной, Пускай поделят безобидно — Сусеки, коробы, закуты, Шесть сарафанов с лентой гнутой, Расшитой золотом в Горицах, Шугай бухарский павой птицей, По сборкам кованый галун, И плат — атласный Гамаюн, Они новехоньки доселе, Как и… в федюшины метели… Все по рукам сестриц да братий!..» Кибитку легче на раскате, Дорога ноне, что финить! Счастливо, Пашенька, гостить В светлице с бирюзовой печью!.. И невозвратно, как поречье Сквозь травы в озеро родное, Скатилось солнце избяное В колодовый глубокий гроб, Чтоб замереть в величьи строгом, И убеляя прошвы троп, Погоста холм и сад над логом, Цвела карельская калина! Милый друг, моя кручина — Не чувальная зола, Что зайченком прилегла У лопарского котла. Дунет ветер и зайчек Вздыбит лапки наутек. А колдунье головешке Не до пепельной услежки, Ей чесать кудрявый дым, Что никем не уловим, Ни белугой, ни орланом, Только с утренним туманом Он в ладах и платьем схож, Князь крылатый без вельмож! Пал в долину на калину Непроглядный синь-туман, — Не найдет гнезда орлан. Океан ворчит сердито: Где утесные граниты — Обсушить седой кафтан? И не плещутся пингвины, Мертвы гаги, рыба спит, — Это цвет моей калины — В пенном саване гранит! Это сосны на Урале, Лык рязанских волокно, Утоли Моя Печали, В глубине веретено! Чу! Скрипит мережный ворот, Знать известье рыбакам, Что плывет хрустальный город По калиновым волнам! Милый друг, в чувале нашем Лишь зола да едкий чад, — Это девушки Параши Заревой сгоревший плат!

Гнездо третье

* * *

Три тысячи верст до уезда, Их мерил нечистый пурговой клюкой, Баркасом — по соли, долбленкой — рекой, Опосле путина — пролазы, проезды, В домашнее след заметай бородой! Двуглавый орел — государево слово Перо обронил: с супостатом война! Затупилась сила — Парфен от гумна, Земля ячменем и у нас не скудна, Сысой от медведя, Кондратий с улова, Вавила из кузни, а Пров от рядна, — Любуйся, царь-батюшка, ратью еловой! Допрежде страды мужики поговели, Отпарили в банях житейскую прель, Чтоб лоснилась душенька — росная ель Иль речка лесная — пролетья купель, Где месяц — игрок на хрустальной свирели. На праздник разлук привезли плачею — Стог песенных трав, словозвучий ладью. В беседной избе усадить на скамью Все сказки, заклятья и клады Устинья Прокопьевна рада! Она сызмальства по напеву пошла, Варила настои и пряник пекла, Орленый, разлапый И писаный тоже. В невестах же кликана Устей пригожей. Как ива под ветром, вопила она — Мирская обида, полыни волна, Когда же в оконце двуглавый орел Заклёкал, что ставится судный престол, Что книги разгнуты — одна живота, Другая же смерти, словес красота, Как горная просинь, повеяла небом… То было на праздник Бориса и Глеба — Двух сиринов красных, умученных братом. Спешилися морем — китищем горбатым — Подводная баба кричала: Ау! И срамом дразнила: хи-хи да ху-ху. Но мы открестились от нечисти тинной. Глядь, в шубе из пены хозяин глубинный, Как снежная туча, грозит бородой! Ему поклонились с ковригой ржаной Да руги собрали по гривне с ладони, Чтоб не было больше бесовской погони, Чтоб царь благоверный дождался нас здравых, — Чай, солнцем не сходит с палат златоглавых И с башни дозорной глаза проглядел, А сам, словно яхонт, и душенькой бел!.. Ужо-тко покажем мы ворогу прятки, Портки растеряет в бегах без оглядки!.. Сысоя на тысчу, Вавила же на пять… Мужик государю — лукошко да лапоть, А царь мужику, словно вёдро, ломоть! За веру лесную поможет Господь! И пели мы стих про Снафиду, Чтоб черную птицу обиду Узорчатым словом заклясть: Как цвела Снафида Чуриле всласть, Откушала зелья из чарочки сладкой, За нею Чурила, чтоб лечь под лампадкой. Вырастала на Снафиде золота верба, На Чуриле яблоня кудрявая! — Эта песня велесова, старая, Певали ее и на поле Куликовом, — Непомерное ведкое слово! Все реже полесья, безрыбнее губы, Селенья ребрасты, обглоданы срубы, Бревно на избе не в медвежий обхват, И баба пошла — прощалыжный обряд, — Платок не по брови и речью соромна, Сама на Ояти, а бает Коломной. Отхлынули в хмару леса и поречья, Взъерошено небо, как шуба овечья, Что шашель изгрыз да чуланная мышь. Под ним логовище из труб да из крыш. То, бают, уезд, где исправник живет, И давит чугунка захожий народ. Капралы орут: Ну, садись, мужики! «Да будет ли гоже, моржу ли клыки Совать под колеса железному змию? Померимте, други, котами Россию!» Лосей смирноглазых пугали вагоны, Мы короб открыли, подъяли иконы, И облаком серым, живая божница, Пошли в ветросвисты, где царь да столица. Что дале то горше… Цигарки, матюг, Народишко чалый и нет молодух, Домишки гноятся сивухой Без русской улыбки и духа! А вот и столица — железная клеть, В ней негде поплакать и душу согреть, — Погнали сохатых в казармы… Где ж Сирин и царские бармы? Капралы орут: Становись, мужики! Идет благородие с правой руки… Аась, два! Ась, два! Эх, ты родина — ковыль-трава!.. «Какой губернии, братцы?» «Русские, боярин, лопарцы!..» «Взгляните, полковник, — королевич Бова!» «Типы с картины Сурикова…» «Назначаю вас в Царское Село, В Феодоровский собор на правое крыло! Тебя и вот этого парю!.. Наверно, понравитесь государю. Он любит пожитный… стебель. Распорядись доставкой, фельдфебель!» Господи, ужели меня, В кудрях из лесного огня?.. Царь-от живет в селе, Как мужик… на живой земле!.. «Пролетарии всех стран…» Глядь, стрюцкий! «Не замай! Я не из стран, — калуцкий!»

* * *

Феодоровский собор — Кувшинка со дна Светлояра, Ярославны плакучий взор В путивльские вьюги да хмары. Какой метелицей ты Занесен в чухонское поле? В зыбных пасмах медузы — кресты Средиземные теплят соли. Что ни камень, то княжья гривна!.. Закомары, печурки, зубцы, К вам порожей розовой сливной Приплывали с нагорий ловцы. Не однажды метали сети В глубь мозаик, резьбы, янтаря В девятьсот пятнадцатом лете, Когда штопала саван заря. Тощ улов. Космы тины да ила В галилейских живых неводах, Не тогда ли душа застыла Гололедицей на полях?! Только раз принесли мережи Запеклый багровый ком. С той поры полевые омежи Дыбят желчь и траву костолом. Я, прохожий, тельник на шее, Светлоярной кувшинке молюсь: Кличь кукушкой царя от Рассей В соловецкую белую Русь! Иль навеки шальная рубаха И цыганского плиса порты Замели, как пургою, с размаха Мономаховых грамот листы?! Вон он, речки Смородины заводь, Где с оглядкой, под крики сыча, Взбаламутила стиркой кровавой Черный омут жена палача! Вон он, праведный Нил с Селигера, Листопадный задумчивый граб. Кондовая сибирская вера С мановением благостных пап! С ним тайга, подорожие ссылок, Варгузи, пошевеливай вал, Воровской поселили подпилок, Как сверчка, в Александровский зал. И сверчок по короткой минуте Выпил время, как тени закат… Я тебя содрогаюсь, Распутин, — Домовому и облачку брат! Не за истовый крест и лампадки, Их узор и слезами не стерт, На за маску рысиной оглядки, Где с дитятей голубится черт. Но за лунную глубь Селигера, Где утопленниц пряжа на дне. Ты зеленых русалок пещера В царской ночи, в царицыном сне! Ярым воском расплавились души От купальских малиновых трав, Чтоб из гулких подземных конюшен Прискакал краснозубый центавр. Слишком тяжкая выпала ноша За нечистым брести через гать, Чтобы смог лебеденок Алеша Бородатую адскую лошадь Полудетской рукой обуздать!

* * *

Был светел царский сад, Струился вдоль оград Смолистый воздух с медом почек, Плутовки осы нектар строчек Носили с пушкинской скамьи В свое дупло. Казалось, дни Здесь так безоблачны и сини, Что жалко мраморной богине Кувшин наполнить через край. Один чугунный попугай Пугает нимфу толстым клювом. Ах, посмотрел бы Рюрик, Трувор На эту северную благость! Не променяли б битвы сладость На грот плющевый и они?!.. «Я православный искони И Богородицу люблю, Как подколодную змею, Что сердце мне сосет всечасно! С крутыми тучами, ненастный, Мой бог обрядней, чем Христос Под утиральником берез, Фольговый, ноженьки из воска! Моя кремнистая полоска Взборонена когтями…» «Что ты! Не вспоминай кромешной злоты! Пусть нивы Царского Села Благоухают, как пчела, Родя фиалки, росный мак…» «А ну тя к лешему, земляк! Не жги меня пустой селедкой, Давай икры с цимлянской водкой, Чтоб кровью вышибало зубы!.. Самосожженческие срубы Годятся Алексею в сказки, Я разотру левкас и краски Уж не на рябкином яйце! Гнездятся чертики в отце, Зеленые, как червь капустный, Ему открыт рецепт искусный, Как в сердце разводить гусей — Ловить рогатых карасей — Забава царская… Ха! Ха!.. Царица же дрожит греха, Как староверка общей мисы, Ей снятся море, кипарисы И на утесе белый крест — Приют покинутых невест, И вдов, в покойников влюбленных! Я для нее из бус иконных Сварил, как щи из топора, Каких не знают повара, Два киселя — один из мысли, Чтобы ресницы ливнем висли, Другой из бабьего пупка, Чтоб слез наплавилась река!.. Вот этот корень азиатский С тобою делится по-братски. Надрежь меж удом и лобком, Где жилы сходятся крестом, И в ранку, сладостнее сот, Вложи индийский приворот, Чрез сорок дней сними удильце, Чтобы пчелою в пьяной пыльце Влететь, как в улей, в круг людской И жалить души простотой, Лесной черемухи душистей, Что обронила в ключ игристый Кисейный девичий платок!.. Про зелье знает лишь восток Под пляс факиров у костра!.. Возьми мой крест из серебра С мидийской надписью… в нем корень!..» Я прошептал: «Оставь, Григорий!..» Но талисман нырнул в ладони — И в тот же миг, как от погони, Из грота выбежал козел, Руно по бедра, грудью гол, С загуслым золотом на рожках… И закопытилась дорожка, Распутин заплясал с козлом, Как иволга, над кувшином Заплакала из камня баба, У грота же, на ветке граба Качалась нимфа белой векшей. И царский сад, уже померкший, Весь просквозил нетопырями, Рогами, крыльями, хвостами… Окрест же сельского чертога Залег чешуйчатой дорогой С глазами барса страшный змей. «Ладони порознять не смей, Не то малявкой сгинешь, паря!» И увидал я государя. Он тихо шел окрай пруда. Казалось, черная беда Его крылом не задевала, И по ночам под одеяло Не заползал холодный уж. В час тишины он был досуж Припасть к еловому ковшу, К румяной тучке, камышу, Но ласков, в кителе простом, Он все же выглядел царем. Свершилось давнее. Народ, Пречистый воск потайных сот, Ковер, сказаньями расшитый, Где вьюги, сирины, ракиты, — Как перл на дне, увидел я Впервые русского царя. Царь говорил тепло, с развальцем. Купецкий сын перед зеркальцем, С Коломны — города церквей. Напрасно ставнями ушей Я хлопал, напрягая слух, — В дом головы не лился дух, И в сердце — низенькой светлице, Как встарь, молчальницы-сестрицы Беззвучно шили плат жемчужный. Свершалось давнее. Семужный, Поречный, хвойный, избяной, Я повстречался въявь с судьбой России — матери матерой, И слезы застилали взоры, — Дождем душистый сенокос, Душа же рощею берез Шумела в поисках луча, Бездомной иволгой крича, Но между рощей и царем Лежал багровый липкий ком! С недоуменною улыбкой, Простой, по-юношески гибкий, Пошел обратно государь В вечерний палевый янтарь, Где в дымке арок и террас Залег с хвостом змеиным барс. «Коль славен наш» поет заря Над петропавловской твердыней И к милосердной благостыне Вздымает крылья-якоря На шпице ангел бирюзовый. Чу! Звякнул медною подковой Кентавр на площади сенатской. Сегодня корень азиатский С ботвою срежет князь Димитрий, Чтоб не плясал в плющевой митре Козлообраз в несчастном Царском. Пусть византийским и татарским Европе кажется оно, Но только б не ночлежки дно, Не белена в цыганском плисе! Не от мальчишеской ли рыси Я заплутал в бурьяне черном И с Пуришкевичем задорным Варю кровавую похлебку? Ах, тяжко выкогтить заклепку Из Царскосельского котла, Чтоб не слепила злая мгла Отечества святые очи!.. Так самому себе пророчил Гусарским красноречьем князь — В утробу филина садясь (Авто не называл Григорий). И каркнул флюгер: горе, горе! Беда! Мигнул фонарь воротам. В ту ночь индийским приворотом Моя душа — овин снопами, Благоухала васильками, И на радении хлыстовском, Как дед на поле Куликовском Изгнал духовного Мамая Из златоордного сарая, Спалив поганые кибитки, Какие сладкие напитки Сварил нам старец Селиверст! Круг нецелованных невест Смыкал, как слезка перстенёк, Из стран рязанских паренек. Ему на кудри меда ковш Пролили ветлы, хаты, рожь, И стаей, в коноплю синицы Слетелись сказки за ресницы. Его, не зная, где опаска, Из виноградников Дамаска Я одарил причастной дулей, Он, как подсолнечник в июле, Тянулся в знойную любовь, И Селиверст, всех душ свекровь, Рязанцу за уста-соловку Дал лист бумаги и… веревку. Четою с братчины радельной Мы вышли в сад седой, метельный, Под оловянную луну. «Овсеня кликать да весну Ты будешь ли, учитель светлый?.. У нас в Рязани сини ветлы, И месяц подарил узду Дощатой лодке на пруду — Она повыглядит кобылой, Заржет, окатит теплым илом, Я ж, уцепимшись за мохры, Быстринкой еду до поры, Пока мой дед под серп померкший Карасьи не расставит верши! Ах, возвратиться б на Оку, В землянку к деду рыбаку, Не то здесь душу водкой мучить Меня писатели научат!» «Мой богоданный вещий братец, Я от избы, резных полатец Да от рублевской купины, И для языческой весны Неуязвим, как крест ростовский. Мужицкой верой беспоповский, Мой дух в апостольник обряжен: Ни лунной, ни ученой пряжей Его вовек не замережить!.. Но чу! На Черной речке скрежет — В капкане росомахи стон!.. Любезный братец, это он, В богатых тобольских енотах, В губе сугроба, как в воротах, Повис над глыбкой полыньей!..» «Учитель светлый, что с тобой? Не обнажайся на морозе!.. Быть может, пьяница в навозе, В тени косматого ствола!..» Ему не виделось козла, Сатир же под луною хныкал, И снежной пасмой павилика Свисала с ледяных рогов… Под мост, ныряя меж быков, И метя валенком в копыто, Достигли мы губы-корыта, Где, от хорька петух в закуте, Лежал дымящийся Распутин! Кто знает зимний Петербург, Исхлестанный бичами пург Под лунной перистой дугой, Тот видел душ проклятых рой, И в полыньях скелетов пляски. В одной костяк в драгунской каске, На Мойке, в Невке… Мимо, мимо! Их съели раки да налимы! «Григорий что ли?!» И зрачок — В пучине рыбий городок Раскрыл ворота — бочку жира, Разбитую на водной шири — Крушенья знак и гиблых мест. «Земляк… Спаси!.. Мой крест!.. Мой крест! Не подходи к подножной глыбе, Не то конец… Прямая гибель!.. Держуся я, поверь на слово, За одеяние Христово. Крестом мидийским целься в скулы… Мотри вернее!..» Словно дуло, Навел я руку в мглистый рот, И… ринул страшный приворот! Со стоном обломилась льдина… Всю ночь пуховая перина Нас убаюкать не могла. Меж тем из адского котла, Где варятся грехи людские, Клубились тучи грозовые. Они ударили нежданно, Кровавою и серной манной В проталый тихозвонный пост, Когда на Вятке белят холст, А во незнаемой губернии Гнут коробьё да зубят гребни, И в стружках липовых лошкарь Старообрядческий тропарь Малюет писанкой на ложке! Ты показал крутые рожки Сквозь бранный порох, козлозад, И вывел тигров да волчат От случки со змеей могильной! России, ранами обильной, Ты прободал живую печень, Но не тебе поставит свечи Лошкарь, кудрявый гребнедел! Есть дивный образ, ризой бел, С горящим сердцем, солнцеликий. Пред ним лукошко с земляникой, Свеча с узорным куличом! Чтоб не дружить вовек с сычом Малиновке, в чьей росной грудке Поют лесные незабудки!